Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Черномырдин был ярым критиком Гайдара. «Я за реформы и за их углубление, – заявил он в своем первом публичном выступлении, – но не оставляя людей в нищете». Он ненавидел идею создания «нации лавочников» и вместо этого стремился возобновить субсидии государственным предприятиям и восстановить определенный контроль правительства над экономикой. Тот факт, что он объявил об усилиях по укреплению системы социальной защиты и повышению пенсий и зарплат в соответствии с инфляцией, стало четким сигналом о его консервативных приоритетах. Однако такая политика неизбежно привела бы к увеличению дефицита, который, будучи дополнен новыми кредитами, еще больше разрушил и без того угасающие надежды Запада на экономическую стабилизацию[1500].

Как и Горбачев до него, Ельцин чувствовал себя вынужденным привести в свое правительство некоторых из реакционеров, чтобы успокоить их, постоянно запугивая окружающих, чтобы самому оставаться на вершине. В более широком плане его внешняя политика превратилась в борьбу за личную власть в такой же степени, как и за международный статус России.

Учитывая эту нестабильность в России и кризис идентичности страны – желание продемонстрировать силу, несмотря на растущую слабость, – Коль, как и Буш, продолжали смотреть на Ельцина как на дьявола, но такого, которого они все-таки знали. И Коль во время своего первого визита в Россию после распада СССР (15–16 декабря) еще раз открыл свой кошелек, надеясь, что Кремль останется на прежнем курсе. Он объявил о списании долга Москвы на сумму 11,2 млрд долл. до 2000 г., выразив уверенность в том, что Ельцин решит проблемы страны. Лидеры двух стран также договорились ускорить вывод бывших советских войск из Германии на четыре месяца, завершив его до 31 августа 1994 г. Взамен Германия потратит дополнительные 318 млн долл. на строительство жилья в России для возвращающихся военных. «Было необходимо и правильно приехать в Москву сейчас, в этот час, – сказал Коль, – потому что наши друзья сталкиваются с трудностями и будут преодолевать их с большой энергией». Помимо этого, «я сознательно отправился в эту поездку, видя в ней демонстрацию в поддержку Бориса Ельцина». Тем временем Министерство иностранных дел предупредило: перемены в России «несут в себе немалую долю неопределенности»[1501].

И было ясно, что в Европе после окончания холодной войны не появилось никаких новых институтов безопасности, которые могли бы справиться с этим чувством неопределенности. Специальный саммит СБСЕ «Хельсинки-2», созванный 9–10 июля 1992 г. в Финляндии, был совершенно не в состоянии дать ответ на такую потребность. Объявленный одним из крупнейших саммитов в истории мира, он стал кульминационным моментом наведения мостов, о котором Горбачев мечтал с тех пор, как они с Бушем встретились на Мальте в декабре 1989 г. Ибо СБСЕ было единственной общеевропейской структурой, предоставлявшей место как для России, так и для США на равных. Но теперь оно стало собранием 52 государств[1502] – в него влились не только страны Восточной Европы, но и государства-преемники Советского Союза и Югославии – невероятно громоздким форумом для принятия серьезных решений, особенно когда каждый лидер чувствовал себя обязанным по внутренним соображениям выступать официально[1503].

Единственным значительным достижением встречи стало подтверждение обязательства 1990 г. о сокращении обычных вооруженных сил в Европе, которое было согласовано на Парижской встрече СБСЕ. Фактически 29 стран подписали договор, устанавливающий ограничения на численность своих вооруженных сил, дислоцированных на европейской территории[1504]. В соответствии с соглашением, которое предусматривало значительное сокращение танков, артиллерии и боевых самолетов, Германия могла бы иметь 345 тыс. военнослужащих по сравнению с более чем 500 тыс. двумя годами ранее. Предельные значения составляли 325 тыс. для Франции, 260 тыс. для Великобритании и 250 тыс. для США, хотя планировалось сократить фактическое число, возможно, до 150 тыс. Российский потолок составлял 1 450 тыс., а украинский – 450 тыс.

Поскольку «Хельсинки-2» оказался никчемным[1505], проблемы новой Европы стали неумолимо нарастать. «Все древние конфликты, обиды, несправедливость и враждебность внезапно возвращаются к жизни и возвращаются в сознание, – предупреждал президент Гавел. – Внезапная вспышка свободы, таким образом, не только развязала смирительную рубашку коммунизма, но и открыла многовековую, часто тернистую историю народов». Его собственная страна, Чехословакия, теперь трещала по швам. Неделю спустя парламент Словакии принял декларацию о независимости, что привело к переговорам, проложившим путь к «бархатному разводу» в Новый год[1506].