Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Гельмут Коль, импресарио объединения Германии, высказал аналогичную точку зрения. «Это исторически значимые годы, – говорил он Михаилу Горбачеву во время их московского саммита в июле 1990 г. – Такие годы приходят и уходят. Но их возможности надо использовать. Если никто не будет действовать, они пройдут мимо». Цитируя знаменитую фразу Отто фон Бисмарка, он сказал советскому лидеру: «Вы должны ухватиться за мантию истории». Горбачев согласился: он тоже стремился воспользоваться «большими возможностями, которые открылись» после падения Берлинской стены[1815].

Буш, Коль и Горбачев были всего лишь тремя деятелями из целой когорты акторов исторической драмы, исполненной в 1988–1992 гг., и каждый из них стремился влиять на события и формировать их. Каждому из этих лидеров приходилось делать выбор. Совершая его, они способствовали достижению результатов, которые никто из них не планировал или не предвидел, и при этом они находились в условиях внутренних ограничений, варьировавшихся от случая к случаю. Каждый импровизировал, реагируя на волну народного волеизъявления, стремясь при этом не упускать из виду свою собственную повестку дня – пытаясь направить смятение в нужное русло, вырабатывая соглашения для восстановления стабильности, помогая укреплять новые демократии и адаптируя старые институты или создавая новые. Они действовали индивидуально и согласованно – и все вместе помогли переделать мир после того, как старый порядок рухнул[1816].

На протяжении этих бурных лет положение всех лиц, принимавших решения, менялось, их политический вес колебался. В декабре 1988 г., когда Горбачев выступал в ООН в Нью-Йорке, он был на пике своей власти, в то время как Буш, готовившийся занять место Рейгана, тогда казался косноязычным учеником, затмеваемым советским лидером, мировой культовой фигурой. Однако через три года, к концу декабря 1991 г. политическая карьера Михаила Горбачева завершилась, а его страна перестала существовать, в то время как Джордж Буш казался вершителем судеб мира.

За эти три коротких года карта Европы была полностью перечерчена. Два столетия спустя после Французской революции 1789 г. столь же мощный революционный вал смел устаревший режим коммунистической диктатуры и командной экономики и размыл гласис советской системы безопасности, существовавшей с 1940-х гг. В течение следующего года разделенная Германия стала единой; к тому времени, когда распался Советский Союз, Европейское сообщество трансформировалось в Европейский союз, а НАТО учредило «Совет сотрудничества», чтобы «Запад» мог принять «Восток» в некоем объединении, объявленном новым сообществом «свободных наций», простирающемся от Ванкувера до Владивостока. Тем временем ГАТТ, созданное после Великой депрессии и Второй мировой войны, было преобразовано под давлением США в более открытую Всемирную торговую организацию – орган, в который в конечном итоге войдут и коммунистически-капиталистическая КНР и постсоветская Россия. Некоторым казалось, что «Запад» и его образ действий восторжествовали. В известной и часто неправильно понимаемой книге политолог Фрэнсис Фукуяма говорил об «универсализации западной либеральной демократии как окончательной форме человеческого правления» – короче говоря, о «конце истории»[1817].

Тем не менее именно люди на улицах вызвали революционную волну 1989 г. От Таллина до Тираны, от Берлина до Бухареста они маршировали, устраивали демонстрации и бунтовали. Восточные немцы проезжали сотни миль на своих «трабантах», прорывались через пограничные контрольно-пропускные пункты и бежали по полям, надеясь, что никто не откроет огонь, когда они начнут во множестве мест рвать Железный занавес. Политические активисты требовали и получали допуск в органы власти. Они заключали сделки с режимами, которые еще совсем недавно угнетали их. Возбужденные избиратели заполняли избирательные участки, отдавая свои голоса за новых лидеров и новые видения. Власть страха – танка и тайной полиции – казалось, была сломлена. Кадры, показывавшие людей, хлынувших через проемы в Берлинской стене – впрочем, это был собственно немецкий момент, – передавали ощущение захватывающих дух исторических перемен во всей Восточной Европе.