Когда шагалось нам легко

Мой, Вазир Алибег, афганец, был импозантным старым жуликом с фигурой лондонского бобби и манерами дворецкого. По-английски он говорил и писал почти безупречно. Состоял когда-то на британской правительственной службе, но в каком качестве – прояснить не удалось. Незадолго до нашего знакомства сделался профессиональным письмоводителем в Хараре. Среди британских индусов, арабов и сомалийцев, которыми кишел базар, он распустил слух, будто имеет большой вес в консульском суде, чем побудил этих несчастных расстаться со своими сбережениями и поручить ему ведение их дел. Мне он представился главой обширной сети, охватывающей районы Огаден и Ауса. Он никогда не просил денег для себя – только для «поощрения» своих «агентов». В честь нашей первой встречи мне была передана важная новость: в Дыре-Дауа прибыла группа туземцев из пустыни Данакиль, чтобы пожаловаться наместнику на передвижения итальянских группировок по их землям; отряд в составе туземных и белых войск проник в пустынную юго-западную часть Ассаба и обустраивает базу около горы Муса-Али. Месяцем позже подтверждение именно этого слуха спровоцировало всеобщую мобилизацию и развязало войну. У Вазира Алибега был врожденный нюх на жареные факты, который мое восприятие данного сообщения подстегнуло настолько, что он продолжал в каждом письме подробно описывать мне все более и более невероятные события до тех пор, пока я не снял его с денежного довольствия, заметив, что написанные его старательной рукой депеши адресуются практически каждому журналисту в Аддис-Абебе. После этого он использовал мое письмо о своем отстранении, с тем чтобы набить себе цену в глазах других адресатов – как доказательство жертв, приносимых ради оказания им эксклюзивных услуг.

Шпион, завербованный Патриком, звался Халифой, но вскоре стал известен европейскому сообществу как Мата-Хари. Это был аденский араб, чья непотребная внешность лишь в малой степени подтверждала обоснованность такого прозвища. В тот вечер он подошел к нам на балконе гостиницы и, даже не представившись, опустился возле нас на корточки, украдкой оглянулся и при помощи немыслимых подмигиваний и телодвижений выразил желание поехать с нами в Джиджигу толмачом.

В консульском суде он появлялся нередко, но исключительно в качестве задержанного по обвинению в пьянстве, насилии и поистине огромных долгах. Он не скрывал того факта, что жизнь его в последнее время проходит главным образом за решеткой. Видя, что его рассказ нас забавляет, он стал мерзко хихикать. На нем был огромный рыхлый тюрбан, который, как волосы пьяной старухи, постоянно распускался, синий блейзер, белая юбка и набор кинжалов. Абиссинец Габри, слуга Патрика, невзлюбил его с первого взгляда.

– Il est méchant, ce type arabe[158], – приговаривал Габри, который за пределами своей страны оказался привередливым путешественником.

Ему не нравилось находиться среди магометан и иностранцев. Он еще мирился с Хараром – как-никак там проживало множество его соотечественников, но перспектива поездки в Джиджигу вызывала у него отторжение.

Начальник полиции прикомандировал к нам двух женоподобных, плаксивого вида солдатиков, которые со своими допотопными винтовками не отходили от нас ни на шаг.

В результате долгих переговоров мы уселись в перевозящий кофе грузовик, направлявшийся в Харгейсу. Не обошлось без привычных уже заминок, поскольку водитель-сомалиец в попытке найти дополнительных пассажиров решил в последнюю минуту сделать круг по городу, и вскоре стало ясно, что мы нипочем не доберемся до Джиджиги засветло. Оба наших служивых начали нервно предрекать риск ограбления, но все обошлось.

Перед закатом начался дождь и лил в течение четырех часов; мы продвигались медленно. Света фар хватало лишь на несколько футов; грузовик шел юзом и бултыхался в грязных лужах. Наш водитель хотел затормозить и дождаться рассвета, объясняя, что даже в лучшем случае, если повезет добраться до Джиджиги, в город нас не пустят. Мы уговорили его продолжить путь и наконец доехали до военного поста на окраине города. Здесь стоял еще один грузовик, забитый беженцами, – тот, что обогнал нас на дороге. Беженцам отказали в праве на въезд, и теперь они все, человек двадцать-тридцать, несчастные и сонные, жались друг к другу в полной темноте, под промокшими коврами. Наши солдатики, спрыгнув на землю, вступили в переговоры с водителем; тот показал перевозимый им мешок с консульской почтой; мы с Патриком предъявили наши удостоверения личности. Ко всеобщему удивлению, заграждения отодвинули, и мы проехали в город. Судя по всему, город спал непробудным сном. Сквозь темноту мы только разглядели, что находимся на большой площади, в данный момент превратившейся в одно большое озеро глубиной по щиколотку. Мы посигналили, и вскоре нас окружили абиссинские солдаты: некоторые из них были пьяны, один держал фонарь «летучая мышь». Они направили нас в какое-то подобие загона; ворота отворились, и солдаты пошли спать дальше.