Когда шагалось нам легко

После всего, что мне запомнилось и было рассказано попутчикам, реальность слегка разочаровывала. В ней произошли перемены. Первое строение, которое приветствовало нас с близкого расстояния, представляло собой громоздкий, безобразный недостроенный дворец; белое с изогнутой передней стеной зубчато-европейское нечто, похожее на гостиницу южного побережья. Дворец стоял за городскими стенами, возвышаясь над кирпичной кладкой палевого цвета. В стенах зияли проломы, а вместо петляющей, как диктовала средневековая оборонная стратегия, узкой, идущей от главных ворот до центра города улочки, куда не выходило ни единого окна, под стенами была проложена совершенно прямая дорога. На ней стояла и двухэтажная гостиница с балконом, душем-ванной и неописуемой камерой ужаса, отмеченной на двери буквами «WC». Гостиницу держал жизнерадостный и корыстолюбивый грек по фамилии Карасселлос, про которого все без какой-либо на то причины говорили, что на самом деле он итальянец. Это здание, в котором мы взяли номера, было возведено напротив здания суда, и все пространство между ними занимало вавилонское столпотворение разгневанных истцов и ответчиков, которые разоблачали перед прохожими продажность судей, заведомо ложные показания свидетелей и порочность всей судебной системы, по милости которой они проиграли тяжбу. Примерно каждые полчаса дело доходило до рукопашной, и солдаты тут же затаскивали драчунов внутрь для немедленного наказания.

Но похоже, главное изменение коснулось соотношения между абиссинцами и харарцами. Судя по всему, в тот момент город был сугубо абиссинским. Здесь сосредоточилось большое количество войск. Было учреждено бельгийское военное училище. В связи с кризисом множились абиссинские чиновники, которые со своими женами и детьми заполонили весь город. Ряды харарцев быстро таяли; те, кто мог себе это позволить, бежали через границу на французскую или бельгийскую территорию, большинство же уходило в горы. Эти мирные жители не хотели выступать ни за одну из сторон в предстоящей битве, но особенно страшились, как бы их женщины не попали в лапы абиссинских солдат. Вместо восхитительных девушек, которых я описывал прежде, мы увидели обритые наголо, натертые маслом, похожие на губки головы, обтрепанные белые одежды, безвольные, мрачные лица и серебряные кресты идущих за абиссинскими солдатами проституток.

Позже к нам заглянул на стаканчик виски начальник полиции. Это был чиновник старой школы, питающий слабость к бутылке. В этот момент у начальника полиции был сильный насморк, и он заткнул ноздри листьями. Это придавало ему слегка угрожающий вид, но злонамеренности в нем не было. В Харар пока еще приезжало очень немного журналистов, и выданные пресс-бюро маленькие желтые карточки – удостоверения личности, которые в Аддисе были объектом презрения, – здесь, похоже, воспринимались как свидетельства высокого статуса. Слуга Патрика, говоривший по-французски бегло, но нечленораздельно, выступил в качестве толмача. Иными словами, он поддерживал оживленный и нескончаемый разговор, в который время от времени вклинивались и мы.

– Что он говорит, Габри?

– Говорит, у него насморк. Надеется, что вы в добром здравии.

Затем они продолжили свою доверительную беседу. Диалог, однако, закончился обещанием, что мы получим пропуск, который позволит нам добраться до Джиджиги.

В ожидании пропуска в Джиджигу мы с Патриком за один день завербовали по шпиону. Оба значились как «лица, находящиеся под британским покровительством»[157] и давно сидели в печенках у сотрудников консульства. Это было единственным, что нас роднило.