Когда шагалось нам легко

Когда мы вернулись, наш армянин и один из монахов передали нам вопрос абуны: кого зарезать на обед – козу, барана или теленка? Мы ответили, что съестное у нас взято с собой; кроме ночлега и воды для умывания, нам ничего не требуется. Армянин объяснил, что отказываться здесь не принято. Мы сдались: быть может, пяток яиц? Но нам сказали, что яиц как раз нет. Монахи решительно намекали на козу. В обители мясо было роскошью, и под видом нашего приезда братия, несомненно, решила устроить себе пир. Однако вегетарианские принципы профессора не дрогнули. В конце концов ему предложили мед, и он с готовностью согласился. Затем перешли к вопросу о нашем размещении на ночлег. Нам предложили выбирать между хижиной и шатром. Армянин предупредил: если мы заночуем в хижине, то непременно подхватим какую-нибудь мерзкую заразу, а если в шатре, то, не ровен час, станем добычей гиен. Сам он уже все обдумал и решил спать в машине. Мы вернулись в монастырь, и абуна самолично повел нас смотреть хижину. Ключ нашли не сразу, а когда дверь наконец распахнулась, нам навстречу выбежала тощая коза. В зловонной каморке даже не было окон. Видимо, она служила чуланом: на полу валялись какие-то тряпки и поломанная мебель. В соломенной крыше гудел пчелиный рой. Хижина еще не совсем готова, объяснил абуна, ведь он не ждал гостей. Подготовить ее недолго, но, быть может, мы не обидимся, если он предложит нам шатер? Шатер устраивал нас по всем статьям, и абуна с явным облегчением распорядился о его установке. Солнце клонилось к закату. Возле того дома, где нас принимали, была выбрана подходящая площадка, на которой вскоре раскинулся круглый шатер. (Впоследствии мы узнали, что шатер принадлежал старой императрице. Она нередко в нем ночевала во время своих поездок на воды.) Прямо поверх сена пол застелили коврами. На опорной стойке закрепили маленькую лампаду в форме кораблика; наши собственные коврики, провизию и бутылки перенесли сюда же и сложили у стенки. После этого нас пригласили войти. Мы сели по-турецки, абуна устроился рядом. В тусклом свете лампады он словно раздался вширь и вверх, а тень от его объемистого тюрбана и вовсе заполонила собою весь шатер. Водитель опустился на корточки лицом к нам. Абуна, лучась неизбывным добродушием, выразил надежду, что здесь нам будет удобно; мы сердечно поблагодарили. Разговор не клеился, и мы, все трое, застыли с бессмысленными улыбками. Вскоре кто-то приподнял полог, и в шатер вошел одетый в тяжелый коричневый бурнус монах с допотопным ружьем. Он поклонился и тут же вышел. Абуна объяснил: это сторож, который будет спать снаружи, поперек входа. Мы вновь притихли и неловко заулыбались. Наконец доставили ужин: корзину с полудюжиной больших лепешек из плотной, липкой субстанции, по виду смахивающей на каучук; затем добавились кувшины: один с водой, другой с таллой, напоминающей водянистое горькое пиво, а немного погодя – и два рога с медом, но совсем не таким, какой продают в Тэйме[95]: это был дикий мед сероватого цвета, выскобленный прямо из дупла вместе с трухой, грязью, птичьим пометом, дохлыми пчелами и личинками. Для снятия пробы все кушанья сначала подносили абуне, а потом уже нам. Мы выражали свой восторг кивками и фальшивыми улыбками. Разложив перед нами снедь, монахи ушли. Тут армянин бессовестно бросил нас на произвол судьбы, сказав, что должен сходить проведать боя. Мы втроем остались в полутьме смотреть на съестное и глупо улыбаться.

В углу стояла наша корзина с крышкой, доверху набитая европейскими деликатесами от Айрин. В присутствии абуны нечего было и думать в ней порыться. Мало-помалу до нас дошла жуткая истина: наш хозяин откровенно напрашивается на ужин. Я оторвал от края лоскуток лепешки и попытался его сжевать.

– Положение пиковое, – забормотал профессор. – Придется симулировать недомогание.

Стиснув руками лоб, он стал медленно раскачиваться из стороны в сторону, испуская глухие мученические стоны. Приступ был разыгран безупречно. Абуна явно встревожился; тогда профессор схватился за живот, пару раз рыгнул и свалился навзничь, закрыв глаза и тяжело дыша; потом, опершись на локоть, он выразительными жестами показал, что ему необходим покой. Абуна все понял; всячески выражая свое сочувствие, он встал и ушел.

Через пять минут, когда я уже вскрыл консервы из рябчика и откупорил бутылку лагера, а профессор с вожделением уминал спелые оливки, вернулся наш армянин. Со значением подмигнув, он схватил кувшин местного пива и залпом выдул кварту-другую. А после разложил перед собой две лепешки, обильно сдобрил их медом, сложил вместе и засунул в карман.

– Moi, je puis manger comme abyssin[96], – бодро заявил он, подмигнул в сторону рябчика и, пожелав нам доброй ночи, ушел.

– Наконец-то я прочувствовал, – изрек профессор, доставая жестянку с порошком от блох, – что оказался в самом сердце Эфиопии.