Когда возвращается радуга. Книга 1

… А потом сразу вдруг, безо всякого перехода, Ирис видит перед собой… мать? Наверное, ибо прекрасная рыжеволосая девушка с высокой крепкой грудью, тончайшей талией и пышными бёдрами, прелестными сияющими глазами, полными счастья, может быть только прекрасной Найрият… Но почему она так странно одета? Платье с высоким воротником, распахнутым, словно веер, с широкой юбкой, расходящейся книзу колоколом, пышные рукава, у запястий узкие, но наверняка неудобные… Но оно красиво, если не сказать — роскошно… Она протягивает руку, желая прикоснуться хотя бы во сне к самому родному человеку, почувствовать тепло её тела. Красавица делает то же самое, и… Ирис ощущает не живую ладонь, а холод зеркальной поверхности.

Не успевает она изумиться, как оказывается совсем в ином месте.

Тёмное сырое помещение. Свет еле-еле пробивается через зарешеченное окошко под низким потолком. Открытая шея, руки — чувствуют оседаюшие на них капли сырости. Капает в углу вода. Ирис, поджав ноги, сидит на низком дощатом топчане, еле прикрытом несвежей соломой, босая, простоволосая,… Страшно. Холодно. Голодно.

— Танцуй, — вдруг говорит она себе. — Танцуй до конца, Кекем. Ты можешь.

И звук собственного голоса придаёт ей уверенности.

…А потом вдруг со всех сторон её заливает солнце.

Ирисы. Ирисы. Ирисы на холмах, сред полян яблоневого сада, ирисы жёлтые, белые, сиреневые, фиолетовые, большие и карликовые, обычные и махровые, цветущие и только выгоняющие бутоны… Ирисы. Ирисы…

Пруд с чёрным и белым лебедями, с пушистыми серенькими лебедятами. Зелёная сочная трава, покрывающая обширную поляну и холмы. Переливается драгоценными приплюснутыми и идеально ровными шариками роса, подсвеченная закатом. Мягкий и пушистый ковёр и плотное тяжёлое платье защищают сидящую девушку от сырости и весеннего прохладного ветерка.

— Ирис, — слышит она рядом.

Голос мягок и… с виноватыми интонациями. Отчего-то ей, которая во сне, не хочется поворачивать голову, но всё внутри неё-сегодняшней кричит: «Посмотри! Посмотри, кто это!» Однако непонятное упрямство заставляет сжаться и замереть неподвижно.

Но ирисы, ирисы… Кто высадил их здесь сотнями, тысячами?

На её руку ложится мужская ладонь с перстнями на безымянном пальце и мизинце, в окаймлении кружевного манжета на бархатном рукаве..

— Ирис…

Его дыхание щекочет ухо. Она чувствует жар мужского тела.

— Dеs le debut je faisais tout n'est pas si. Notre mariage…

Он говорит на другом языке! А ей так нужно его понять!

— Je suis coupable devant toi. Je n'ai pas le pardon, — продолжает он, и склоняется, припадая губами к её ладони. — Et pourtant… Permets-moi de commencer tout de nouveau. Laisse-le…

Сердце сладко сжимается и трепещет, но отчего-то полно горечи, страха и… неверия. Что могло произойти между ней и этим человеком? За что он просит прощения — а это так угадывается в интонации? Почему она и боится его, и тянется к нему? Какая бездна времени и пространств отделяет от этого мига и места? Она не знает. Но делает то, что велит её трепещущее сердце: запускает пальцы в каштановые густые кудри, и, склонившись, вдыхает их запах — полыни и померанца…

Он поднимает голову.

Ну же! Взгляни!

Измученные, обведённые тенями усталости глаза… Если бы не эта боль, она бы приняла его за одного из франков, тех самых, у которых когда-то гостила в качестве «подарка». Но может ли такое быть? Тот, кого она запомнила суровым и бесстрастным, н раз за весь вечер не улыбнувшимся не то что окружающим, но и своему «подарку», прелестной девушке, вряд ли способен так страдать…

— Dеs le dеbut. Oui?

И отчего-то непослушное сердце готово выпрыгнуть из груди, а губы сами повторяют:

— Oui.

Да.

Глава 11

— Эй, девочка, ты опять? Опомнись! На вашей кухне полно еды, да и в моём доме тоже! Кекем! Фу ты, никак не запомню… Ирис, детка, хватит пялиться на барабульку!

Айлин-ханум добродушно ткнула спутницу в бок. Ирис виновато отвела взгляд от красных, трепещущих в садке рыбёшек, только что на её глазах выловленных из Босфора. Садок в руках чересчур легко одетого рыбака плыл по сходням из лодки на пристань, где, у самого моста в Галату, потрескивало угольками и плюющимся маслом множество жаровен. Тысячи тысяч рыбок — крошечной хамсы и такой вот краснобокой черноморской барабульки — тут же потрошились, промывались, обваливались в подсоленной кукурузной муке и отправлялись в раскалённое масло, чтобы буквально через несколько минут, аппетитно обжаренными и так и просящимися хрустящей корочкой на зуб, обменяться на мелкую монетку и завершить свой славный путь в крепком желудке проголодавшегося османца. И неважно, какого ты происхождения: дары моря, сдобренные перчиком и лимонным соком, посыпанные сладким фиолетовым лучком, одинаково уважались и бедным людом, и сановными богачами, вздумавшими проехать по мосту по своей надобности, но вот не вовремя соблазнившимися дивными ароматами.