Когда возвращается радуга. Книга 1

…Конечно, в разговоре с Солнцеликим, сетуя на бесчувственного и жадного племянника, способного бросить на произвол судьбы доставшихся в наследство престарелых слуг, мудрый лекарь немного лукавил. Слегка, самую малость, сгустив краски и возведя не столь выраженные недостатки внука любимой сестры в очень уж превосходную степень. Ну да, Али Мустафа был малость прижимист, что давало основание человеку, недостаточно близко знакомому, сделать вывод, что ага скуп и прижимист; но на самом деле он всего лишь любил злато, как показатель собственного успеха, и предпочитал похвале лишнюю монету. Причём с одинаковым рвением выбивал недоимки не только из собственных должников, но и из казны, за коей часто водились случаи небрежения по отношению к выплатам янычарам, несущим службу на отдалённых границах Империи. И к подчинённым своим ага порой относился весьма жёстко… но наказаний без вины, лишь острастки или примера ради, не допускал. Племянник был крут и быстр в решениях, скор на расправу, но мог и наградить, и отметить по достоинству. Его побаивались даже свои офицеры, но и уважали.

Так что — хитрил табиб, хитрил. Но исключительно в благородных целях. Дабы оттенить бедственное положение покинутых и обездоленных в случае его скоропостижной кончины домочадцев… Скорее всего, Повелитель раскусил его маленькую хитрость, но таков уж характер разговоров на Востоке: если похвала — то до небес, если ужасы — в самых мрачных красках, а уж любовь и страсть живописуются доходящими до крайности — или до неземного блаженства, или до гибели от неразделённого чувства.

Что касается последнего, а именно чувств…

Пусть не от гибели, но от помешательства рассудка великовозрастный внучатый племянник табиба был уже весьма недалёк. Примечательно, что даже окружающим стало заметно его состояние, и даже мудрейший дядя всерьёз озаботился: что же случилось с племянником за две недели пребывания в его доме? Ведь относительно молодой, полный сил мужчина спал с лица, заметно похудел и готов огрызаться по любому поводу, чего ранее за ним не замечалось. Однако Али Мустафа не спешил открыться. Ему, закалённому в сражениях, носившему и на теле, и в душе множество шрамов, казалось постыдным призваться в сердечном недомогании, недостойном воина. А главное — в слабости… да что там — похоже, постыдной трусости перед решительным объяснением со своим нежным противником. Одним словом, гамма чувств, которую испытывал мужчина, привыкший воевать лицом к лицу с соперником, равным себе по силе и оружию, и вдруг столкнувшимся с неким, абсолютно чуждым и эфемерным явлением, таким, как красота, соблазн и странная, болезненная тяга — и к кому, к женщине! — деморализовала совершенно.

Можно подумать, он до этого жил иноверным монахом! Запрет на женитьбу, в конце концов, не отменял прав на законную военную добычу, а её на улицах захваченных городов и селений попадалось достаточно, и уж своему-то предводителю янычары поставляли лучших из лучших дев и женщин, чего уж греха таить. И не так уж он с ними бывал и груб; особо угодивших награждал, и даже оставлял при себе какое-то время, хоть и ненадолго, дабы не вызвать ропота в войсках и обвинений в изнеженности и роскоши, потом же или возвращал в отчий дом или пристраивал подчинённым рангом ниже. Но ни одна из временных утех не оставила в душе зацепки, а уж чтобы поинтересоваться об их дальнейшей судьбе, ему, как правило, и в голову не приходило.

И вдруг такое!

Он и видел-то Её лишь трижды, да и то издалека…

О, Али Мустафа был не промах, и раньше времени не лез к «тётушке» с расспросами, дабы не спугнуть желанную добычу. Женщины только и делают, что сплетничают; прекрасная пери узнает, что ею интересуется незнакомый мужчина, чего доброго, испугается и перестанет навещать подругу. И тем самым лишит его возможности хоть краем глаза взглянуть на свой сияющий лик, буде вздумается ей снова прогуляться по саду. Нет, ага поступил проще: всё, что ему нужно, вытянул из прислуги. Но более всего в этом смысле оказался полезен, как ни странно, нубиец Али, к которому на первых порах племянник лекаря чуть было не взревновал, а потом опомнился: глупо — к евнуху-то… И даже в глубине души посочувствовал: каково это — здоровому, полному сил мужчине, бывшему мечнику, пребывать в Серале, в беспрестанном окружении прелестных дев и… ничего не мочь… Это же самый настоящий Ад на земле! Но всё же нет-нет, да морщился, представляя, как руки цвета эбенового дерева разминают нежную спину, проходятся по лопаткам, по ложбинке позвоночника, поглаживают прелестные холмы ягодиц… В этом месте грёз из плотно сжатых уст военачальника вырывался полустон-полурык.

Он страдал, как мальчишка. Было стыдно и… сладостно. Дни проходили в ознакомлении с новыми обязанностями высочайшего назначения, вечера — в поучительных беседах с дядей, ночи же… Ага жаждал и боялся этих ночей, наполненных жаркими призрачными объятьями и обманными видениями. Лишь две последних он провёл спокойно — благодаря дядюшкиной успокаивающей настойке.