Когда же мы встретимся?

— Нату-ура такая. Хочешь жить за счет всех! Вот что противно. Ванюш, проводи меня. Не горюй, Павлик. В общем-то статистам живется недурно.

— Ты жесток, Дима, — тихо, сдавленно сказал Павел Алексеевич.

— А предавать человека, который тебе поверял душу, не жестоко?

— Я тебя не предавал! Клянусь, Дима!

— А клясться нечем. Нечем! Правильно, ты предавал по-другому. Ты же претендуешь на тонкость, вон там на селе народ какой грубый, неотесанный, тебя не чувствует. А ты ловчишь изящно, «с душой». Живи, живи, Павел Алексеевич, сколько влезет, но знай же в конце концов: есть стыд.

— Ни с чего завелся, — сказал Ваня.

— Непонятно? Что ж, — сокрушенно вздохнул Дмитрий и опустил голову, — жуткая, значит, у меня судьба: когда кому-нибудь что-то надо, я понятен и хорош. Вот расчистилась грязь, и всем стало легче, и все ходят героями. Но ведь они молчали! И хотят, чтобы я уважал их. Теперь ясно?

— Я тебя не пущу, — обцепил его Ваня. — Дима, это несерьезно. Мы тебя любим.

— Меня? — уже добрее сказал Дмитрий. Подошел Павел Алексеевич, душечка такой, и тоже обнял его, навалился. — С вами придешь на скотный двор.

— Вот и хорошо, Димок, вот и хорошо, — улыбался Ваня. — Мы скоты, мы страшные скоты перед тобой. Не сердись на нас. Ну, пожалуйста! Дима! Ты бросаешься на всех и даже нам не веришь.

— Э-э, Ванюша, — расслабился Дмитрий вконец, — я всем чересчур верю. Я покричал, обидел, а завтра вы на мне будете воду возить.

— Присядь, присядь, Димок, — сказал Павел Алексеевич, с радостной угодливостью (воистину как барина и старых пьесах) подводил Дмитрия к дивану. — Во-от. Мы тебя любим, ценим, мы слабее тебя, но что делать, что делать, Димуш, ну что-о делать? — всплеснул он руками и задрал голову к потолку. — Артисты поганые, все бы нам играть, все бы ерничать.

— Пашка! Ванькя-я! — закричал Дмитрий, пиная товарищей, — А ну на стол! живо!

— Что на стол, барин? — вытянулся Павел Алексеевич. — Водки, закуски? Или самим?

— Сам под стол, дурак! Гады вы, — ласково сказал Дмитрий. — Ироды. Ваню надо забрить в армию, а тебя, Павлик, на свиноферму. А мне пора уже, Лиля там потеряла меня. Проводите. Боля жива?

— Давно не был у нее.

— Сидят. Три неудавшихся артиста. Впрочем, один уже артист.

— Перееду, — сказал Павел Алексеевич. — Буду ходить в гости.

— Лиля моя живо отвадит. Она не любит вертихвосток.

— А я с цветами.

— Ах, пойду! — поднялся Дмитрий. — Чем с вами, лучше Свербееву письмо напишу. Какой человек! Душу положил на святое дело. Я тебя понимаю, Павел Алексеевич. Ты всегда хотел жить с людьми, которые выше тебя. Хоть прислужником. Я как подумаю, что все, кого я любил, в ком нуждался, вечно будут далеко от меня, — дурно мне! До свидания, братцы. Проводите. Еще одно воскресенье прошло.

— Не жалей, что зашел ко мне, — сказал Ваня. — Я рад тебе. Я понял, почему ты так быстро переходишь от нежности к жестокости. Мы с тобой.

— Возьми себя в руки. Возьми, возьми, Ванюш. Поверь в себя.

— Возьму. С завтрашнего дня — все!

— Приходи в гости. Проводите меня.

На углу они простились. Как только Дмитрий скрылся в букинистическом магазине, Ваня подцепил за руку Павла Алексеевича и повел на второй этаж ресторана «Юг». Без Дмитрия обоим стало легче.

— Паша нам отпустит в долг, — сказал Ваня. — А с завтрашнего дня — все! Дима хороший парень, но он не понимает, что есть еще всякие тонкости.

— Диктатор! — сказал Павел Алексеевич. — Он хочет, чтобы все было по его.

И, мелко семеня ножками, Павел Алексеевич взобрался по лестнице к зеркальным дверям ресторана и сказал не пускавшему его швейцару:

— Я сопровождаю!

Через полчаса, томно поводя головой, обдумывая, как бы выпить с ними и смыться, Лолий предложил тост:

— Вы мои друзья, мы свои люди, нам надо быть вместе. Я пью за улыбку. Я пью за то, чтобы мы почаще улыбались друг другу…

3