Когда же мы встретимся?

— Зачем, Ваня? Не надо, не надо тебе… — упрашивал Дмитрий. — Пожалей себя. Побереги. Проводи меня лучше.

— Одну секунду можешь подождать? Оно не вредное. Вчера у меня гости были, — солгал он.

Квартира его была рядом — перейти трамвайную линию, и подъезд. Они поднялись на второй этаж.

— Нажимай три раза, как ты обычно делал, — сказал Ваня.

— Еще помнишь?

И кнопка звонка, и общий коридор, и у входа шкаф, заслонявший от глаз гостей ночное ложе, и рояль, и высоко к потолку «Сикстинская мадонна» под стеклом напомнили Дмитрию студенческие годы, когда он каждый день прибегал к Ване. К нему в эту узенькую комнатку шли без конца! Сроду кто-нибудь сидел у него за столом. Пили чай, заставляли Ваню что-нибудь сыграть; пели, праздновались чужие дни рождения, устраивали свидания — влюбленным надо было как бы пройти через Ванин салон, освятиться, скрасить часок.

Ванина мама покорно оставляла молодежь наедине, уходила к родственникам за стенку, — на Новый год полотняная занавеска сдергивалась, из двери вынимали два гвоздя и гуляли до утра в четырех комнатах. Оттуда дядя его, наслушавшись арий и романсов в исполнении расхваставшегося своим голосом Павла Алексеевича, стучал в забитую дверь двумя пальцами — это значило, что он сейчас придет сюда через двор, — звонил, пожимал руку темрюкскому артисту и произносил: «А я думаю — кто там так фальшиво поет?»

Да, в этой квартирке Дмитрий разглядел «весь город». Щупленький Ваня с золотыми музыкальными пальцами был нужен всем, и он к двадцати пяти годам закружился в связях, в колесе взаимных услуг. Стало легко жить: какую бы песню ни начал, ее уже выхватывали, пристраивали на радио, пели на вечерах в институтах; наконец одолели его заказы по телефону.

«Это тоже надо, Дима, — отпирался он, — пожалуйста, не учи меня! И то надо писать, и это. Ты же не мальчик — понимаешь»…

Каждый оправдывает свои грехи, ошибки, успехи, как может, никто не любит упреков, и, чтобы успокоить себя и отстали с наставлениями другие, на ходу придумывает позицию, на которой он-де стоит в жизни, но которой на самом-то деле нет. Тому же скоро научился к Ваня.

Сейчас он жалобно потирал грудь и плакался:

— Я начну новую жизнь, вот увидишь… Истинный бог, — перекрестился он суетливо, — я тебя всегда любил, Дима… Я всегда помнил, что ты это ты… что ты человек… Я не верил Лолию… Когда-нибудь расскажу… Виноват перед тобою… Все брошу, вот увидишь…

— Ты только говоришь, Ваня!

— Почему ты ко мне перестал заходить? Я понимаю, я недостоин… Мне передавали, ты меня презираешь…

— Я знаю, кто тебе мог передать, — сказал Дмитрий. — Он же вскользь распускал сплетни о Лиле, рассчитывал, что ты проговоришься мне. Что хорошего может сказать Лолий, сам посуди? Только стравливать, лгать, лгать, лгать. Я, Ваня, не приходил потому, что ты нисколечко не нуждался во мне. Забыл меня в своем временном счастье. Коварном — как обернулось. Как я тебя просил, как предостерегал: не связывайся, Ваня, с этим буратино! К чему он ни прикоснется, все разлагает! Другого такого раздутого пузыря в городе нет. Прицепили ему подтяжки, и он на них держится. Не было у тебя отвращения ко лжи. Он тебя обнимал, хвалил, пользовался тобою. «Мой юный друг, мы больше чем братья! Мы делаем большое дело. Мне там сказали: «Лолий, вы наша гордость, мы вас ценим». Все ложь. Опять я начинаю читать лекции тебе. Но как он тебя легко предал! в один миг! Он тебя хвалил, но между тем на тебя жаловался и, когда надо, от тебя отрекался. Ты с ним простился?

— Простился. Хочу вытащить душу из грязи.

— Ты его боишься. Теперь ты не рвешь с ним уже потому, что боишься его. Ну, ладно, — встал Дмитрий и потрогал клавиши рояля. — У меня, Ванюша, никого здесь нет. Можешь представить, как мне было тяжело, когда ты поволокся в сторону. Что я мог тебе дать взамен? Разговоры о добре? Добродетель требует жертв. А когда зло нас разложит, уже никакими кукольными престижами и богатством не откупишься. Поедем со мной в станицу. На денек.

— О Дима, — засмеялся Ваня, — да ничего страшного, уже завтра я буду здоров и сяду работать. В станицу потом. Хочешь, я сыграю тебе песню, которую ты любишь?

— Ну, играй, — сказал Дмитрий и неожиданно воодушевился, подсел к Ване, принялся подпевать. — У меня каждая твоя хорошая песня с чем-то связана. Ты играй, а я буду рассказывать, ведь ты обо мне все позабыл. Помнишь, я часто сиживал в Пушкинской библиотеке? Догонял просвещение. И когда я выходил вечером на Красную, из маленького домика, что приткнулся к художественному музею, журчала вот эта твоя мелодия. Кому-то понравилось. Красная к вечеру хорошела. Появлялось столько красивых женщин, город славился ими. Но я был робкий теленок и любил только издалека. Я даже сочинил строчку рассказа, который и не думал писать. «Как грустно бродить мимо красивых женщин и с неохотой признаваться, что ни одна из них не станет твоей…» Может, у кого-нибудь украл, да не помню — у кого?

— Ты мне нравишься сегодня! — замотал головой Ваня. — Я тоже сколько раз так думал. А вот эту дурацкую песню помнишь? «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?»