Кока

– А мы спросим. Эй, придурок, ты за что сидишь? Цыплят воровал? В мусоре копался, где нельзя? Где твой объебон?

Придурок жевал, не отвечал, давился и что-то показывал грязными руками. Наконец вымолвил:

– Бомжара…

– А, бомж, бич! А чего тебя, вонялку вонючую, сюда кинули? – спросил грозно Тёща (избивший тёщу за то, что та положила в борщ сахар). – Где тебя поймали?

– Вокзал. Пил. Спал.

– Ну, и отправили бы в приют! Чего тюрьму бомжами забивать, чистые камеры поганить! Только грязь да тараканов разводить! – возмущался Тёща, сам не образец чистоты.

Вдруг сверху с урчанием спрыгнул Рудь, ударом ноги выбил у придурка из рук картонку с хлебом, крича:

– Знову пукнув?! Щоб твоя срака по шву розийшлася! Як дам тоби по кумполу – зараз кишки з очей полезуть!

Придурок от страха выронил кружку, закрылся руками, а Хаба недовольно поморщился:

– Эй ты, баран! Держи свои ноги при себе, понторез! Зачем без причины такую херню делать? Уймись, не то, иншаллах, плохо тебе будет! – И Рудь, злобно зыркая, полез наверх, неопределённо бормоча:

– А щоб тоби повилазило, бовдур! Для вас же хороше хотив!

– Представляю, что бы он с ним сделал, не будь нас тут! – подумал вслух Кока, испытывая жалость к этому несчастному полуживому существу (“Тоже ведь Вселенная!..”).

Замбахо отмахнулся:

– О себе думай. Обо всех не позаботишься! Сам говорил – раптеры, хищники! В жизни можно жить, как хочешь, но тут, на тюрьме, есть одно правило – выжить. А как – каждый решает сам. Все борются со своим кисметом, сколько сил хватает!

Кока удивился:

– С кисметом? Как можно бороться с тем, что уже решено? Или ты сам зарабатываешь свою судьбу? – На что Замбахо засмеялся:

– Хаба же сказал тебе – Аллах! Аллах решает всё по твоему вопросу! Касух не принимает, условки не подписывает! – А Гагик подтвердил:

– Все кассаций пишут, бана, да толк мало выходится, клянусь мамой-джан!

Да, медленно, но верно мелют жернова тюрьмы, усаживая смолотого в пыль бывшего человека на парашу и надевая ему на башку колпак шута и чмошника!..

Поздно ночью, когда прожекторы на стенах светят особенно ярко и жирная тень от решётки ложится на стену, отодвинулась занавеска, и Замбахо шёпотом спросил:

– Про меня Тархан ничего лишнего не говорил?

– Нет, наоборот. Новое поколение, говорил, с автоматами бегает, в наше время пять пистолетов в районе было, а теперь у всех дома калаши заныканы. Гангстеры и терминаторы ты и Сатана. Да, дурь предлагал. Там у него какой-то Баадур в камере, Тархан у него спросил: дури нету? Хотел меня подогреть.

– Этот Баадур – киллер, за двойное убийство сидит. Ты дурь взял?

– Нет. Сказал, завязал.

– И правильно, что не взял! (Сам Замбахо дурь, да и другое особо не жаловал.) На зоне наркуш и худариков не уважают. Почему?.. А ненадёжны в деле, могут подвести – или в ломке свалится, или под кайфом стрелять начнёт сдуру не вовремя, как я под азиатской шмалью лоха уложил, за что Тархан на меня зуб имеет: он-то сам мокрухи избегает. Ничего, пусть сердится, его время прошло. Я не вор, но никакому вору не спущу! Другие времена! Новые понятия!

– Тархан постоянно какие-то таблетки и порошки глотал…

Замбахо одобрительно качнул головой:

– Вот жук! Но мастер! Медвежатник! Любые сейфы открывает, как простой холодильник! Видал, какие пальцы у него длинные? Только сейчас в сейфах мизер лежит. Главные бабки – на счетах. А чтобы счета обчистить, надо не железки открывать, а живых людей, хозяев счетов, вскрывать, чтобы бабки перевели. Да ещё так запутать потом следы, чтобы менты тебе на хвост не прыгнули… А Тархан в этом ничего не волокёт. Как был пиковый вор, так и остался… Не бойся, брат! Мы тебя наскозь видим – ты добрый парень! Дай бог всем такими быть! На зону с малявами и ксивами от знатных людей пойдёшь! Всюду кавказские сидят! Найдём пути! Может, и по полсрока выпустят, если дать на лапу начлагу.

Всё это не могло не обнадёживать. Если уж идти на зону, то так достойно, как подобает мужику. Пора готовиться. Собрать малявы, ксивы, клички, имена – всё важно!

Занавеска задёрнулась.

“Ничего! Мне не сто лет! Разберёмся! И на зону зайдём, если это кому-то в небесах обязательно нужно!” – с бахвальством думал Кока, засыпая под приглушённый голос Трюфеля о том, как его повязали на проходной фабрики, нашли в пришитом изнутри кармане проклятые конфеты, вызвали милицию, приехали гиббоны[191], отвезли его в ментовку, а по дороге жрали эти трюфели, будь они неладны:

– Хотел жене подарок сделать – вот сделал! Лучше некуда! Чистая не́путь! А такие карманы у всех наших пришиты! Даже у директора, говорят, есть! А сидеть мне! Разве справедливо?

– Эх-ма, через нашу проходную пронесу и мать родную! – поддакнул кто-то сонно из темноты.