Кока

Да будешь вежливым, имея такую бабушку! Мея-бэбо была с детства определена в немецкий пансион на Михайловском проспекте, где подъём в шесть утра, обливание холодной водой, физкультура, а далее целый день – занятия, уроки, языки, танцы, пение, музыка, манеры, этикет, церковь, скудная еда и ранний сон!.. Бабушка не уставала всё детство ненавязчиво, но настойчиво вдалбливать Коке правила жизни, “чтобы в будущем не будировать приличных людей”. В трамвае и автобусе уступай место старику. Когда в комнату входит дама – встань, ноги не отсохнут. Когда говоришь с человеком, не надо шарить по карманам, сморкаться или глазеть по сторонам. Если видишь: старушка несёт тяжелое – помоги, ты тоже будешь стар. При смехе или улыбке рот ни в коем случае не закрывай рукой – улыбка освещает жизнь, источает позитив, она – единственное, что отличает нас от зверей, а холопская манера прикрывать рот при смехе пошла от кухарок, лакеев, челяди и прислуги из-за робости перед господами, из-за страха грубым смехом обеспокоить хозяев или огорчить их видом ломаных и гнилых зубов. Запомни: свободные люди смеются открыто и свободно! Но в то же время пасть до упора не разевай! Если хочешь взять спутницу под руку, не перевивайся с ней руками, как солдат с поварихой на бульваре, а легко поддерживай её за локоть. Руку старшим первым не протягивай. Когда говоришь с кем-то – смотри в глаза, а то подумают, что лжёшь. Когда взрослые говорят, не перебивай, не прерывай их, не лезь в разговор, а дождись паузы. Если у дамы или пожилого человека что-то упало – не поленись поднять, спина не треснет. Не забывай два волшебных слова: “спасибо” и “пожалуйста”. Дам всегда пропускай вперёд. Помогай им надевать верхнюю одежду. Открывай тугие двери. За столом сиди прямо – нас в заведении били линейкой по спинам, если мы сутулились. Над едой не склоняйся, как пёс Мура, не отнимут. Своей ложкой и вилкой в общее блюдо не лезь. За едой не спеши, жуй тщательно, каждый кусок прожёвывай тридцать три раза. Воду старайся во время еды не пить. С набитым ртом не говори, не то оплюёшь всех за столом. Не хватай первым с блюда куски: не бойся, не голодное время, всем достанется. Ни при каких обстоятельствах руками не ешь, и пальцы, боже сохрани, не облизывай, так кинтошки[192] с Авлабара делают, а ты воспитанный человек, сололакчанин, не забывай этого никогда. Вилку держи в левой руке, нож и ложку – в правой. Не размахивай вилкой и ножом – можно глаз лишиться! Чай в блюдечко не наливай – ты не купчиха. Лимон в чашке не дави ложкой. Локти не ставь на стол. Ногами не дрыгай. С хлебом и вообще с едой – не играйся, не игрушка. Если вошёл, а люди едят, говори: “Приятного аппетита!” – а после еды не забудь сказать хозяйке слова благодарности за вкусную еду, даже если эта еда не пришлась тебе по душе. На тарелке не оставляй кусков – это делают только невежи.

“Сейчас бы я гарантированно ни кусочка на тарелках не оставил!” – думал, засыпая, Кока (он никогда не был прожорлив, но сейчас нет-нет да и подкатывал к горлу ком отчаянного голода, и вид блюд вплетался накрепко в мозги, словно пёстрая лента – в чёрную косу).

34. Новогодье

Конец декабря. Новостей нет, адвоката не видно. Дни темны.

И следак-живоглот на допросы не вызывает! Но это хорошо – если бы перекинули статью на до пятнадцати, то явился бы небось, мудак проклятый, коняга в очках! Свиданий тоже нет, только передача от мамы Этери с сигаретами, чаем и конфетами-трюфелями, при виде коих Трюфель с размаху вмазал себе по лбу кулаком:

– Вот! Вот они! Во всех магазинах! Наша фабрика!

Сидеть в большой камере оказалось куда веселее, чем на спецах, и Кока, поглаживая бороду, улыбался своей прежней наивности, когда просил посадить его в одиночку. Нет, в одиночке человек дичает. Чем заниматься там?.. Только романы писать, как Лев Толстой, часто поминаемый бабушкой в воспитательных целях (“В десятиметровом подвале «Войну и мир» написал!”).

Верховодил в камере кавказский кулак с Замбахо во главе. Остальные кентовались кто как, но настоящими связками это не назвать, так, кенты по салу. А кулак выступал единым фронтом – пять человек могут госпереворот устроить, не то что камеру в ежовых рукавицах держать, особо такие, как плечистый здоровый Хаба и Али-Наждак, широкой кости, с ручищами водилы-рейсовика.

Шутки и смех звучали часто, но никто не позволял себе реплик о религиях и нациях – это было опасно и грозило стычками и хаосом, хотя иногда проскальзывали анекдоты про армянское радио, Рабиновича или татар, любителей мальчиков. Но никто не принимал это на себя, только раз Рудь назвал чеченцев “злобни звири”, за что и получил от Хабы безответную затрещину и должен был объяснить, рассказав, как чеченцы выжидали, пока он, Рудь, с пацанами сеяли коноплю за полями кукурузы, поливали, собирали, сушили, а потом являлись и всё отнимали:

– А що це, що не звирство? Люди весь рик працюють, а вони приходять – и все забирають, як ниби ми шмаркачи! – На что Хаба пренебрежительно сплюнул: