Коко

Словно в ответ на молитву, мир подарил ему Пумо-Пуму, стоявшего в комнате микрофильмов, и Коко включил невидимость и последовал за Пумо-Пумой по коридору, вверх по лестнице и далее – в огромный зал, заставленный бесконечными рядами высоких книжных шкафов, где все вдруг пошло не так, мир обманул его, Джокер выскочил из колоды, кривляясь и пританцовывая: на глазах у него умер другой человек, не Пумо-Пума, а снова Билл Дикерсон. Уходить. Скрыться. Так что Коко самому надо прятаться, потому что мир оказался хитрым и безжалостным, он повернулся к тебе спиной. На Бродвее знакомые уже сумасшедшие фигуры в лохмотьях с голыми опухшими ногами бросались на тебя и несли несвязный бред, губы их черны, потому что они выдыхали огонь. Черные сумасшедшие фигуры знали о Джокере, потому что видели его тоже, потому что знали, что Коко растерялся и сбился с пути, а еще они прознали об ошибке Коко в библиотеке. На этот раз Коко выиграл пари, но ставка оказалась неправильной, потому что это был не тот человек. А Пумо исчез, растворился! И когда безумный гомон оборванцев стал понятен ему, он услышал: «Ты делаешь ошибки! Ужасные ошибки! Тебе не место здесь!»

«Не могу вас впустить, – сказал швейцар. – Хотите, чтобы я вызвал копов? Уходите, иначе я позову копов! Проваливай давай отсюда!»

Сейчас Коко стоял на углу Вест-Энд-авеню и Западной 78-й улицы, в расплавленном центре вселенной, и, задрав голову, смотрел на здание, где жил Роберто Ортис. На шее вздулась вена, и холод обжигал лицо.

Вот бы старушка спустилась и провела его внутрь – тогда он смог бы свободно ездить на лифте вверх и вниз и постоянно носить одежду Ортиса. В тепле и спокойствии. Сейчас он в неправильном мире, а в неправильном мире неправильно все. И самое главное, знал Коко, он не должен ютиться вместе с каким-то психом в выделенной Христианской Ассоциацией каморке с голыми стенами.

Он раскрыл на маленьком столе записную книжку. Обвел кружками нужные адреса и телефоны.

Но Гарри Биверс не ответил на его звонок.

Но Конор Линклейтер не ответил на его звонок.

Автоответчик Майкла Пула сообщил ему голосом Майкла Пула номер другого телефона, по которому ответила женщина. Голос ее звучал сурово и неумолимо.

«Мне всегда нравился запах крови», – вспомнил Коко.

Коко почувствовал на лице холодные слезы, отвернулся от окна старушки и зашагал дальше по Вест-Энд-авеню.

У соседа-психа, делившего комнату с Коко, волосы походили на веревки, а глаза были красными. Он вошел, засмеялся и сказал:

– Что это за дерьмо на стенах, братан?

Убивать – значит уравнивать ставку в карточной игре. Сосед-псих был чернокожим и носил поношенную одежку чернокожего.

События разворачивались быстро, и Коко шагал быстро по Вест-Энд-авеню. Замерзшие кусты вспыхивали пламенем, и на другой стороне улицы высокая рыжеволосая женщина прошептала: «Как только убьешь их, будешь за них в ответе веки вечные».

Женщина с суровым голосом это знала.

По широкой многолюдной Семьдесят второй улице он перешел на Бродвей. «Ибо вот, тьма покроет землю»[101]. «И это будет скоро, Я потрясу небо и землю, море и сушу»[102].

Потому что он подобен огню очищающему.

Если он скажет это той женщине, поймет ли она, что он чувствовал в туалете после того, как оттуда вышел Билл Дикерсон? Или в библиотеке, когда Джокер выпрыгнул из колоды и принялся дурачиться и скакать между книгами?

«Я пустился во все тяжкие не для того, чтобы соглашаться на замену», – сказал он себе. То же самое я могу сказать и ей.

Время было иглой, а на конце – игольное ушко. Когда ты прошел сквозь ушко, когда ты прошел сквозь иглу – когда ты протянул иглу через ее собственное ушко вслед за собой, ты стал человеком, познавшим печаль и горе.

Мужчина в золотистом меховом пальто смотрел, не отводя глаз, на Коко, и тот посмотрел на него в ответ.

– Меня абсолютно не волнуют враждебные взгляды незнакомцев, я человек обреченный и презренный, – сказал Коко мужчине в пальто, хотя тот уже отвернулся и уходил прочь.

Напряженный и затравленный, Коко продолжил путь по Восьмой авеню. Путь в двадцать кварталов – от Вест-Энд-авеню до Восьмой – остался у него в памяти как смутный момент, как мазок на холсте. Мир переливался и блестел, как блестит и переливается холодное. Он был снаружи, а не внутри, и дома, в жуткой каморке, ждал его черный человек, чтобы рассказать ему о грехе.

Ухмыляющиеся демоны любили мужчин и женщин, которых сопровождали веки вечные, – демоны обладали великой тайной: они тоже созданы, чтобы любить и быть любимыми.

– Это вы мне? – обратился к нему старик в грязном черном берете; кожа на его гладком лице блестела, будто полированная. Старик не был одним из тех существ в лохмотьях, посланных мучать его: старик говорил по-английски и не нес бред. Капля жемчужиной свисала с кончика его носа. – Меня зовут Хансен.

– Я турагент, – ответил Коко.

– Что ж, добро пожаловать в Нью-Йорк, – сказал Хансен. – Сдается мне, вы не местный.

– Меня долго здесь не было, но скучать мне не дают. Загружают по полной во всех смыслах.