Кокон

На деле “малыш” и не думал спать, а смотрел на нас распахнутыми глазами. Взгляд его казался пустым и в самом деле очень чистым, в нем не было ни целей, ни желаний. Под этим взглядом я вдруг ощутил себя умудренным мужчиной, словно по-настоящему стал отцом. Это было хоть и тяжелое, но любопытное чувство, и потому я не гнал его прочь. Много лет спустя я сидел в больничном коридоре и ждал, когда моей подружке сделают аборт, сердце онемело и ни на что не отзывалось. Тогда я почему-то вспомнил, как в триста семнадцатой палате примерял на себя роль отца. Наверное, за всю жизнь я лишь в той детской игре с удовольствием почувствовал себя папой.

С весны по осень мы сыграли на этой сцене все сюжеты, которые только смогли придумать, потом наше воображение иссякло, интерес к спектаклям наконец прошел, и мы взяли передышку.

Но триста семнадцатая палата оставалась идеальным местом, куда можно было пойти после школы. Мы сидели рядом на полу или забирались на кровать и писали сочинения, учили тексты. Иногда Большой Бинь или Цзыфэн приходили сыграть со мной в шахматы сянци. Ты сидела рядом и слушала радио или играла в “колыбель для кошки”. Теперь дедушка-растение из незаменимого реквизита превратился в ненужную мебель. Но иногда он все-таки бывал нам полезен. В весенние холода палата с отключенным отоплением страшно промерзала, тогда ты забиралась на кровать и садилась к дедушке греться. С каждым выдохом его огромное мягкое тело источало густое тепло.

– Я сейчас засну, – говорила ты, потягиваясь.

На десяти квадратных метрах палаты вся обстановка состояла из железной койки и лежавшего на ней человека. Койка была белая, пижама на больном белая, шторы и кружка тоже белые и очень старые, от старости все эти вещи отливали желтизной, делавшей их немного человечней. И палата тоже была старая, в ней царила неизбывная сырость, мы сидели на полу, привалившись к стене, с которой кусками отслаивалась штукатурка, словно парша, пахнувшая болезнью и лекарствами. За окном росли платаны, их густая листва качалась на ветру, просеивая в палату остатки солнечного света.

С третьего этажа нам было видно улицу, на которую выходила больница, за ней жались друг к другу лавочки с фруктами и цветами, тротуар перед ними был уставлен букетами и фруктовыми корзинами. Здесь же располагался магазин погребальной одежды с маленьким венком под вывеской. Издалека все эти лавки и магазины казались яркими веселыми пятнами, там будто каждый день справляли какой-то праздник. К больнице с воем подъезжали машины “скорой помощи”, останавливались у входа, и люди с белыми носилками в руках выходили встречать гостей. Каждый день в больницу поступали новые больные, и каждый день кто-то уходил, а были и такие, кто пришел, но уже не ушел. Больница, подобно огромному ситу, просеивала жизни, оставляя себе самые старые и ненужные. За ними придет Бог, принесет взамен новые жизни, как молочник, который ставит на крыльцо бутылки со свежим молоком и забирает пустые.

Кто-то умирал, кто-то рождался, а мы играли по соседству с жизнью и смертью. Человек на кровати не числился ни среди мертвых, ни среди живых, он наблюдал за нами, оставаясь по ту сторону жизни и смерти. Его детский взгляд вечностью пронзал нескончаемый цикл рождений и смертей и укрывал нас от мира, словно купол, так что даже мельчайшие частички времени не могли проникнуть внутрь.

Но это ощущение было обманчиво. Время способно пролезть в любую щель, а так называемая вечность – всего лишь иллюзия. И мы играли посреди этой иллюзии, пока однажды с глаз не упала пелена. Над нами простерлось ясное небо, игру пора было заканчивать.

Это случилось в один сентябрьский понедельник. За окном шумел дождь. Капли залетали в палату через неплотно закрытую форточку, неся с собой запах листвы и пыли. Мы с Большим Бинем сидели под окном и играли в шахматы, а ты забралась на кровать послушать радиопередачу. Тебе очень полюбился роман, который читали тогда по радио, и каждый день в одно и то же время ты устраивалась возле приемника.

Это была печальная история о постаревшей придворной даме, которая сидит в покоях за высокой стеной и вспоминает историю бесплодной любви из своей юности. Мы сыграли две партии, и Большой Бинь заторопился домой, ему нужно было успеть к началу “Рыцарей зодиака”. Тогда дети были словно одержимы этим мультфильмом, с наступлением вечера быстрее ветра неслись домой, едва заслышав его зов. Подозреваю, что из всех детей на свете только мы с тобой не смотрели “Рыцарей зодиака”. Нам не нравились мультики, не нравился телевизор, а главное – нам не нравилось бывать дома.

– Ну и иди к своей Афине! – из коридора прокричал я в спину Большому Биню.

Я вернулся в палату, собрал шахматы. Фигуры с грохотом ссыпались в коробку. И в палате повисла мертвая тишина. Только тут я сообразил, что радио уже не работает и дождь прекратился. А ты сидела так тихо, будто тебя вообще нет.