Колесниковщина. Антикоммунистическое восстание воронежского крестьянства в 1920–1921 гг.

И тут разыскала его уже известная поэтесса Инна Гофф, когда вместе со своим мужем поэтом Константином Ваншенкиным готовила воспоминания о своих госпитальных встречах с фронтовиками. Завязалась переписка, длившаяся вплоть до смерти Инны Гофф, весьма ранней. И не только переписка: Иван Андреевич не один раз гостил в поэтической семье, на Ломоносовском проспекте столицы. Вот и книги на полке с дарственными надписями напоминают о былой дружбе: Инны Гофф – «Биение сердца», Константина Ваншенкина – «Стихотворения». Вчитываемся в строки на их титульных листах: «Защитнику нашей Родины Ивану Отрешко и жене его Антонине с самыми дружескими чувствами от автора. Инна Гофф. Москва, 1958 год»; «Ивану Отрешко с пожеланиями всяческих радостей. К, Ваншенкин. Москва, 69-й год».

Думается, что книги эти могут по достоинству занять место в нашем краеведческом музее, с позволения И.А. Отрешко, конечно.

А судьба у фронтовика задалась, можно сказать, счастливой. И на Урале побывал, где работал по специальности, технологом, и мастером на заводе техоснастки трудился. Много наград у ветерана, и среди них главная солдатская – «За отвагу».

– А людей литературы к нам прямо-таки влечёт: в юности руки моей старшей дочери просил писатель Виктор Будаков. Вот так, – улыбнулся Иван Андреевич.

9. Онемевшая жизнь

Воспоминание о М.Д. КОЛЕСНИКОВЕ, двоюродном племяннике атамана-повстанца

Он был не просто немым, а немым – вынужденно. Что, как говорится, две большие разницы.

История «немоты» его началась в двадцать седьмом, когда способный парубок из Старой Калитвы поступил на учебу в один из воронежских техникумов. Одетый в домотканое полотняное (другой одёжины простые калитвяне и не знали ещё), на вопросы горожан-сокурсников, как там в деревне с колхозами, Михаил наивно-искренне отвечал: «Кто ж лентяев и хозяев доряду ставит?» За такой ответ – моргнуть не успел! – угодил Колесников на двадцать пять годков без права переписки. Вместо учёбы довелось ему повидать и Командорские острова, и Алеутскую гряду, где ровно десятилетие вместе с другими каторжниками выполнял изнурительную и бессмысленную работу – переносили обычную землю с одного холма на другой… Поэтому бывший калитвянин рад был вырваться даже под пули, добровольцем, когда обозначился Халхин-Гол. А кинули в такое пекло, откуда вернулись единицы. Михаилу Дмитриевичу повезло! После Халхинголской заварухи срок скостили. Но, по предписанию в документах, до дому возвращаться было нельзя. Потому в тридцать девятом устроился в другом хозяйстве, в поселке Начало. Оттуда и на фронт пошёл в сорок первом. А когда получил контузию, то, оклемавшись, решил он, жизнью ученый, сказаться немым, «шоб язык билыпь нэ пидвив». Тем более что за дядьку, атамана-повстанца, ещё спросить могли… Но говорят: Бога не гневи обманом! А ведь в сорок третьем бойца действительно тяжело ранило. Осколок снаряда задел шею и нарушил функцию голосовых связок. И два месяца потом он «навсправдок» не мог разговаривать. Но – прошло. А опыт молчания пригодился. Немоту так и симулировал потом. Всю жизнь ни с кем ни слова. Только с жёнами (а судьба определила несколько раз жениться), говорят селяне, разговаривал. Невольные свидетели, случалось, слышали с улицы басовитый гомон в их хате. Но для всего «мира» Михаил Дмитриевич оставался Немым.

С долгой войны Колесников возвратился в сорок седьмом, теперь уже на родину, в Калитву. Тут в военкомат вызвали, где вальяжно-самоуверенный начальник встретил молчуна словами: «А, политическая рожа явилась!» За что тут же был взят за грудки сильной рукой и приподнят над столом… За это ещё двенадцать лет отсидел в Чите. Кузнечил там. А в Калитве потом рыбачил в речном хозяйстве, сапожничал на дому.

Много уж лет нет на свете этого человека, а мне он отчего-то очень отчётливо помнится. Седой уже, усы украинские, бравые, а взгляд до того понимающе-проникновенный что голоса, слов и не надо, казалось. А однажды в библиотеку пришёл за книгой. Говорил! Спросил Льва Толстого. В ту пору жил он уже в соседней Лощине у новой «бабушки», похоронив свою калитвянскую жену. А разговаривать на людях как раз к семидесяти своим годам и начал. По первости с оглядкой. Зять В.Т. Зеленский вспоминает: «До такого курьёза доходило: в Лощине – балакае, в Калитве – не можэ!»

Приедут, бывало, с «бабушкой» в Калитву к зятю, свинью там забить или праздник какой. Сидят за столом. Михаил Дмитриевич молчит упорно. А тут после рюмочки песню родня затянула: «Ой, вышенька, черешенька…» И он, забывшись, запел!.. А голос густой, хороший, нерастраченный.

– Да ты же немый! – толкает сосед. Дед Михайло смущённо умолкает.

А лет за шесть до кончины всё же стал разговаривать, не таясь.

Такая вот «песня». Такая поневоле онемевшая жизнь.

Записи сделаны в 2001–2002 году.

10. От красного – до белого