Колесница Эос

Меж тем, она сидела будто на троне, блистающем на мраморе⁶⁸, подогнув под себя ножку; простоволосая, глаза-океаны предвещали долгожданную бурю, фейерверки чувств в их громовом раскате, но не тут-то было: она хитро прищурилась, словно раскусила все его мужские желанья, неожиданно щелкнула по носу и отвернулась, скрывая улыбку. Он подыграл: с досады плюнул за борт, случайно попав в меднолицего, что вовсе не случайно прогуливался под. Пробурчав невнятное, достал из кармана цветочный шип, приладил к нему молодой стебель и еще не раскрывшийся бутон, слегка подправил лепестки, присыпал пыльцой и, довольный работой, пребольно кольнул ее булавкой в ягодицу. Она тут же обернулась, чтобы вдоволь выразить негодование тумаками и бранью, но получила ворох душистых лепестков на взъерошенную голову и сладкий туман пыльцы. Ах ты! "Сама такая!" – хотел было сказать он, но только глупо улыбнулся, ничего не понимая. И она взглянула. И взоры ее испепелили его грудь, душистыми лилиями оплели его душу, и сладостный трепет полонил его сердце. Пыльца щекотала ноздри. Дважды вдохнув, – на третий, зажмурившись, – громко чихнула, отчего он чуть не выпал за борт. По-свойски залезла к нему в карман (охнул и стыдливо отвернулся), многозначительно хмыкнула и вытащила платок. Высморкалась как следует, глянула в зеркальце, аккуратно сложила платок и засунула обратно. Нос был красный, глаза слезились, но она делала вид, что все в порядке. Теперь хмыкнул он. Притянул ее за руки, зарылся в ладони и высыпал, что было нежного от целого мира, добрую часть, созвучную с ней⁶⁹. Она улыбнулась и благодарно уселась ему на колени. Давай пока без шипов. И без щелчков. Ворчун! Егоза! Зануда! Обожаю тебя! Ах ты! Они молчали и дотрагивались друг до друга, проверяя: взаправду ли это? Взаправду.

Минуя последний выплывающий из сумерек остров, они едва не сели на мель. В его глотке пересохло, в ушах зазвенело, ноги просились размяться: всего три шага по полшажочка, открыто настежь, позвольте красненькую за напиток⁷⁰ и лапсердак ваш мятый. Она деловито – знаем мы эти фокусы! – закинула на него ножки, прижалась и укусила за мочку, сняв заклятие. Три полудевы полуптицы⁷¹ – сладкоголосые – они усталым путникам щекочут ляжки, пророчат так, чтоб не сойти им с места, вот те крест, и требуха, и карты пока не укнет жаба⁷², возвещая, что ведьмам старым пора бы на покой. Вот стервы.

Булыжники на мостовой, – постой! постой же! – и тут и там проросшие зазевавшимися прохожими, редели; колеса под вздувшимися парусами то и дело проваливались в прибрежный песок. Запахло тиной, порванными рыбацкими сетями и просмоленной паклей. В темноте не разобрать. Воды не видно. Он достал из рукава бумагу и фитиль, смастерил фонарь: получилась Паллада⁷³, дочь светлоокая, – прикурил и повесил на бушприт.

Дымящийся окурок из правого угла его рта пропутешествовал в левый – дым попал в глаз – снова в правый – он выплюнул и прищурился. Осмотревшись, сверился с линиями на ее ладони, утвердительно кивнул и бережно положил руку обратно на свое колено. Но вспомнил о самом главном – и поцеловал. Рука была покорна и пахла утренней зарей наперекор всему. Он забылся и они чуть не угодили в снасти: оба ойкнули, наехав на попавшегося в сети левиафана, высунувшего проколотый язык от жажды⁷⁴. Ахерон ли, Стикс иль речка Черная⁷⁵: вода ушла, обнажив дно, оставив чудовище и все, что с ним: зонты, детские коляски, барки, радиоприемники, велосипеды, флагштоки и древки, гарпуны и удила, библиотеки александрийские и имени ленина, боевые кличи и кумачовые лозунги, кафедры и неразорвавшиеся снаряды, стоптанные полуботинки и бутылки всех форм с записками внутри и без.