Колибри

Разве что только ее матери однажды не стало – умерла раньше срока, всего в шестьдесят шесть лет от рака печени. Прекрасно, хотелось бы сказать: новый траур для Марины, настоящий, реальный, благодаря которому можно было бы продержаться долго, если не всю жизнь. Но этого не произошло: тяжелая потеря, смерть единственного человека, которого Марина Молитор когда-либо любила, подкосила ее. Никакого траура, одно озлобление. Все жертвы, принесенные ею ради счастья матери, казались отныне напрасными, загубленными трусливым материнским бегством. Как она позволила себе умереть? И как теперь Марина могла следовать ее советам, если дискурс, в пределах которого она была вынуждена каждый день оставаться, – этот злосчастный брак, который она на себе тянула, чтобы все были счастливы, – напоминал ей ни много ни мало материнский приказ? Марина была ослепительно красива и окружена толпами воздыхателей, в основном на работе, в школьном дворе, когда забирала Адель, пока еще занималась ею, или в тренажерном зале, куда она стала ходить, когда из-за веревочки дочерью стал заниматься Марко. Какой теперь имело смысл оставаться добродетельной, когда мать лежала в земле и кормила червей? Марина стала трахаться с кем ни попадя. Можно не сомневаться, что потрахаться – по-быстрому, в какой-нибудь пустой нотариальной конторе или в гостиничном номере, или же (в дискурсе она была гетеросексуальна, но за его пределами – бисекс) достичь фантастических оргазмов в обеденный перерыв со своей косметологиней по имени Бьяджа, прелестной малышкой, сплошь в татуировках, узницей улицы Мандрионе[42] – приносило Марине настоящее ощущение жизни, по ее понятиям, чувство риска, распада, помимо всех ее распроклятых коконов; но то, что она мать, ее сдерживало, порой ее передергивало от мысли, что своими сексуальными утехами она оскверняет поцелуи в лобик дочери, привязанной к веревочке, как марионетка. Поэтому она приложила усилия к тому, чтобы сменить дискурс, чтобы вернуться в надежное укрытие, чтобы держать себя под контролем. Постоянная связь. Да, ей нужна постоянная связь с каким-нибудь поклонником чином повыше, как подсказала бы ей покойная мать, загорелым и с легкой проседью, капитаном «Люфтганзы», налетавшим 25 000 часов, с женой и двумя дочерьми подросткового возраста, живущими в баварском Мюнхене, и владеющим еще одним домом в Риме и другим в Австрийских Альпах, и, кроме того, обладающим заразительной страстью к бандажу в эротических играх. Они виделись раз, максимум два раза в неделю согласно расписанию его полетов средней дальности, как правило, в Риме, во второй половине дня, в его доме на улице Боскетто – и они развлекались, о да, развлекались по полной. Марина с полнейшим бесстыдством рассказывала обо всем доктору Каррадори, который в силу ее откровенности счел, что сумеет уберечь ее от угрожавших ей тяжелых последствий. Порой он устраивал ей грандиозную головомойку, иногда поражал ее, слушая молча сальные подробности ее похождений, но то, что он ей верил – это точно: он был убежден, что установлен бесценный канал доверия с этой женщиной, разговаривавшей на созданном ею самой языке притворства и лжи, и что этот канал представляет собой единственный настоящий дискурс, в который Марину можно направить с надеждой, что она навсегда останется в нем. Впрочем, эта жалкая ситуация казалась устойчивой: год, два года, два с половиной года. Разве что только…

Разве что только Марко Каррера ничего этого не видел, не замечал, не подозревал, позволял себя обманывать, и раздумывая над причиной, почему он так поступает, такая женщина, как Марина, без особого труда дала ответ на вопрос. Она стала искать и с легкостью обнаружила письма: этот придурок их прятал в коробке, где лежала урна с прахом Ирены (который ему удалось раздобыть в морге на флорентийском кладбище Треспиано, где всем известный служащий по имени Аделено за пятьдесят тысяч лир готов был нарушить закон, вскрыть запечатанную урну, поступившую из печи крематория, и незаконно разделить прах покойного между родственниками, которые к нему обращались). То есть ни одного прокола, попадание в точку с первого раза, а в дальнейшем новые доказательства: электронная почта, платежи по кредитным карточкам, счета из гостиниц – короче, масса всего. Так вот почему Марко ничего не замечал: этот подонок занимался любовью со своей шлюхой у Марины под носом. Годами, черт побери. Годами. Они пользовались почтой «До востребования», как в девятнадцатом веке. Летом в Больгери вели себя тише воды ниже травы, едва разговаривали, чтобы не бросаться в глаза, но в течение года встречались еще сколько, будь здоров. Думали друг о друге, мечтали друг о друге, цитировали стихи и песни, ворковали как голубки – они любили друг друга практически с восемнадцати лет, думая, что все обойдется, потому что не занимались сексом. Сучонок. Сучка. Ублюдки. А она, Марина, чувствовала за собой вину…