Колибри

Только вот однажды Маринина мать скончалась – скоропостижно, в какие-то шестьдесят шесть, от рака печени. Казалось бы, чего ещё желать: Марина в очередной раз сможет облачиться в траур, на этот раз настоящий, непритворный, который не снимет очень долго, а может, и никогда. Но нет: эта смерть, смерть единственного человека, которого Марина Молитор когда-либо любила, стала для неё мучением и породила вовсе не траур – породила гнев. Да как она могла? Столь трусливое бегство одним махом осквернило все те тяжелейшие жертвы, что принесла ради неё Марина. Кто вообще разрешил матери умирать? И разве могла дочерняя покорность её пережить, если сама реальность, в которой Марина была вынуждена просыпаться каждое утро – тягостный брак, заключённый, чтобы осчастливить других, – и та в Марининых фантазиях свершилась лишь по материнской воле, ни более ни менее? Не растеряв своей красоты, она и без того пользовалась огромным успехом у многочисленных кавалеров ​​– главным образом на работе, в детском саду, пока Адель была на её попечении, или в спортзале, куда записалась, когда из-за нити забота о дочери легла на плечи Марко. Но какой ей смысл быть добродетельной сейчас, когда мать сошла в могилу и стала добычей червей? Она снова пустилась во все тяжкие. И, разумеется, во время своих потрахушек – быстрых перепихонов в обезлюдевших после рабочего дня нотариальных конторах или гостиничных номерах, а также (как выяснилось, она была гетеросексуальна лишь на словах, в языковом акте, а на деле, во внеязыковых обстоятельствах, оказалась бисексуалкой) потрясающих обеденных перерывов в компании татуированной косметички по имени Бьяджа, пацанки из Мандрионе, великой мастерицы оргазмов – Марина наконец познала радость настоящей жизни, жизни ради себя, рискованной, распутной, жизни вне проклятого мыльного пузыря; но теперь её сдерживало материнство и пугающая мысль о том, как совместить этот блистательный бардак с поцелуями в лоб малышки, за спиной которой, словно у марионетки, маячила уходящая в стену нить. Потому-то она и попыталась найти себе другую реальность, чтобы снова оказаться в безопасности и не утратить над собой контроль. Отношения. Да-да, стабильные отношения с любовником куда более высокого полёта, чем выбранный матерью доктор, – загорелым и седовласым пилотом «Люфтганзы» с налётом 25 тысяч часов, женой и двумя дочерьми-подростками в Мюнхене, квартирой в Риме, шале в австрийских Альпах и навязчивой склонностью к связыванию. Раз, самое большее два раза в неделю, в зависимости от расписания его среднемагистральных рейсов в Рим, они встречались после обеда в его квартире на виа дель Боскетто и неплохо развлекались – о да, весьма неплохо. Потом Марина с непристойной откровенностью пересказывала всё доктору Каррадори, и именно благодаря этой откровенности он всерьёз поверил, что сможет остановить грозившую ей катастрофу. Время от времени он читал ей нотации, потом вдруг, к её удивлению, молча выслушивал самые неописуемые подробности, но верил безоговорочно, поскольку был убеждён, что нащупал в беседах с этой женщиной, сделавшей своим языком ложь, бесценный источник правды, и что этот источник был единственным реальным языковым актом, в рамках которого он мог направлять Марину – и надеяться, что та не сорвётся. И до поры до времени это шаткое равновесие вроде бы сохранялось: год, два, два с половиной. Только...

Только Марко ничего этого не замечал и ни о чём не подозревал, он слишком легко позволял себя дурачить, и когда встал вопрос почему, такой женщине, как Марина, не стоило труда найти подходящий ответ. Едва начав поиски, она сразу же обнаружила письма: её не слишком сообразительный муж хранил их в шкатулке с прахом сестры (который Марко раздобыл в морге на флорентийском кладбище Треспиано, где за пятьдесят тысяч лир служитель по имени Аделено, известный готовностью нарушить закон, вскрывал доставленные из крематория запечатанные урны и нелегально раздавал прах родственникам, если они того просили). Иными словами, не тратя время на бесплодные попытки, она сразу попала в яблочко. Затем настал черёд электронной почты, выписок по кредиткам, гостиничных счетов и всего остального. Так вот почему этот сукин сын ничего не замечал: был слишком занят своей шлюхой! И ведь прямо у неё под носом! Годами, чёрт возьми! Годами! Они даже писали друг другу до востребования, как в девятнадцатом веке! Летом в Болгери вели себя тише мыши, почти не разговаривали, чтобы не привлекать внимания, зато весь остальной год только и делали, что встречались: думали друг о друге, во сне друг друга видели, цитировали стихи, песни, ворковали и прочее мимими – короче, любили друг друга практически восемнадцать лет и надеялись избежать заслуженной кары лишь потому, что у них не было секса! Сукин сын! Сукина дочь! Сукины дети! А она-то ещё себя винила...