Колибри

И помни, ты хороший человек, Луиза. Остановись, пока не стала плохой.

Твой

Марко

О росте и форме (1973-74)

Как-то вечером в доме на пьяцца Савонарола Марко, Ирена и Джакомо Каррера стали свидетелями родительской ссоры. Те никогда не ссорились открыто: всё больше тайком, шёпотом, чтобы не услышали дети, так что слышала их только шпионившая за ними Ирена. Для Марко и Джакомо такое вообще было в новинку. Яблоком раздора на сей раз оказался Марко, хотя ни он, ни его брат этого не понимали: знала только Ирена, поскольку следила за ссорой с самого начала, в то время как они вдвоём присоединились к ней у двери материнской спальни, только когда послышались крики. Дело в том, что Марко никак не мог вырасти: с самого первого года кривая его физического развития жалась к нижним центилям, а с трёхлетнего возраста и вовсе выпала за статистические рамки. Тем не менее ребёнком он был красивым и гармоничным, и это, если верить Летиции, означало, что у природы на него особые планы – отличить, выделить из толпы и дать понять, что он одарён крайне редкими талантами. Гармония, которую, по её словам, всегда воплощал этот ребёнок – пускай крошечный, зато необычайно яркий, грациозный и, что о детях обычно говорят с некоторой натяжкой, взрослый – была, очевидно, присуща совершенно иному ритму роста: даже зубы, и те сменились у Марко поздно. В общем, никаких поводов для беспокойства. Впрочем, когда отставание в росте стало очевидным, Летиция придумала сыну успокаивающее прозвище, колибри, желая отметить, что с этой очаровательной птичкой Марко, помимо крохотных размеров, роднят уже упомянутая красота и скорость: физическая – поистине выдающаяся, – ставшая для него серьёзным преимуществом в спорте; и умственная – эта, скорее, заявленная – в школе и в общественной жизни. В общем, она год за годом, снова и снова, твердила одну и ту же мантру: никаких поводов для беспокойства, никаких поводов для беспокойства, никаких поводов для беспокойства.

Пробо же, напротив, забеспокоился сразу. Лет до десяти он ещё кое-как заставлял себя верить обнадёживающим словам жены; когда же начался подростковый возраст, а тело сына так и не подало признаков нормативного развития, его охватило чувство вины. Как можно было пускать всё на самотёк? Какие ещё колибри? Это болезнь, и только последний безумец скажет, что поводов для беспокойства нет! Что с Марко не так? Пробо стал обращаться к светилам науки, сначала как бы между прочим, не упоминая мальчика, но когда тому стукнуло четырнадцать и отцу стало уж совсем невыносимо видеть, как Марко взбирается на свою «веспочку», словно бедуин на верблюда, вовлёк в процесс и его. Последовала целая серия консультаций, исследований и диагностических тестов, по итогам которых было установлено, что конституция у Марко складывается по гипоэволютивному типу (спасибо большое, конечно, но это и так было очевидно) средней, не слишком серьёзной степени (и слава богу, но это тоже было очевидно) из-за недостаточной выработки гормона роста. Проблема, однако, заключалась в отсутствии на тот момент каких бы то ни было лекарств: существовали лишь экспериментальные разработки, но они, как правило, ограничивались случаями тяжёлой гипоэволюции, то есть карликовости. И только один-единственный специалист из всех, с кем консультировался Пробо, миланский педиатр-эндокринолог по фамилии Вавассори, заявил, что может помочь мальчику благодаря возглавляемой им уже несколько лет программе исследований, показывавшей – как он утверждал – весьма обнадёживающие результаты. Это и стало причиной ссоры. Когда Пробо сообщил, что собирается включить Марко в эту программу, Летиция ответила, что он сошёл с ума; Пробо возразил, что безумием было все эти годы пускать ситуацию на самотёк; Летиция стояла на своём, упоминая слова «гармония» и «колибри» – но спорили они до поры до времени, как обычно, вполголоса, так что слышала их только Ирена. В совершенно новую фазу ссора перешла лишь после того, как Летиция, чтобы подкрепить свой тезис о невмешательстве в природу, упомянула некую книгу – точнее, не просто книгу, а книгу, фетиш всех архитекторов её поколения или, по крайней мере, тех, с кем якшалась она сама, то есть самых умных и космополитичных, ведь читать её приходилось по-английски, поскольку книга эта ещё не была переведена на итальянский: On Growth and Form^[14] Дарси Вентворта Томпсона. И в тот же миг стены большого дома на пьяцца Савонарола, обычно такого тихого, сотряс яростный вопль, отчётливо и несообразно громко долетевший до ушей двух смотревших телевизор братьев: «ЗАСУНЬ ЭТОГО СВОЕГО ТОМПСОНА СЕБЕ В ЗАДНИЦУ, ПОНЯЛААА?!!»