Колибри

Конечно, неловко и сравнивать то, что Марина скрывала от Марко, с тем, что он скрывал от неё: это даже не снайперская винтовка против пистолета – скорее, бомба против пращи. И всё же обнаружение этой измены – и какая к чёрту разница, что эти твари не трахались, всё равно измена, пускай и в тошнотной переписке – наполнило Марину такой злобой, какой у неё раньше никогда не было. Теперь она и в самом деле стала опасна, а главное – снова вырвалась за рамки языкового акта, туда, где сеть доктора Каррадори уже не могла её сдержать. Склонность к саморазрушению слилась в Марине с агрессией, острый ум – со злонамеренностью, ранимость – с яростью, и она совершила то, что совершила. И то, что она совершила, было настолько чудовищным, что превзойти его могло лишь то, что ей едва не удалось совершить. Марина с раннего детства была существом диким, необузданным, так что окончательный отказ от языковой реальности стал для неё чем-то вроде возвращения домой после долгих лет изгнания, и ударная волна, вызванная этим возвращением, не пощадила никого из тех, кто оказался в радиусе действия её боли. Потому что несомненно одно: Марина страдала. Ужасно страдала из-за смерти матери. Страдала, узнав об измене Марко. Страдала, совершая то, что совершила потом, и ещё сильнее страдала оттого, что не смогла совершить это так, как хотела бы; наконец, страдала, когда всё уже произошло, страдала отчаянно, невыразимо и безнадёжно, обнаружив себя в одиночестве в центре воронки, оставшейся после взрыва её ярости.

Только вот Марко поймёт это лишь много лет спустя, и тогда ему всё станет ясно, но будет уже поздно. Он осознает, что виноват сам. Марина всего-навсего придумала себе повод для траура, он же свалился на неё как снег на голову и увлёк наивной сказочкой о том, что они созданы друг для друга. Но они вовсе не были созданы друг для друга. По правде сказать, никто на свете не создан ни для кого другого, а уж такие люди, как Марина Молитор, не созданы даже для самих себя. Она искала защиты, языкового акта, который дал бы ей шанс продержаться хотя бы ещё чуть-чуть; он же искал счастья – ни больше ни меньше. Да, она лгала ему, лгала с самого начала, и это плохо, очень плохо, потому что ложь – это рак, она распространяется, укореняется в организме, и вскоре её уже не отличишь от поражаемой ею ткани, – но то, что делал он, было куда хуже: он ей верил.

Остановись, пока (2001)

Луизе Латтес

21, Рю Ла Перуз

75016 Париж

Франция

Флоренция, 7 сентября 2001 г.

Скажи, Луиза,

почему же ты всё-таки передумала? Потому, что тебе предложили контракт в Сорбонне, или потому, что я повёл себя слишком жёстко и авторитарно? Какие твои слова мне запомнить: «люблю, но не могу остаться» или «мужику лишь бы женщину под свой диагноз подогнать»? Не знаю, заметила ли ты, но, бросив меня, если, конечно, вообще считать, что мы были вместе, ты задействовала оба аргумента, обе причины, удвоив тем самым огневую мощь. По сути, ты бросила меня дважды, и мне кажется, что это уже чересчур.

Почему бы нам просто не признать, что после безумного года, проведённого вместе, когда, отринув все правила, которыми прежде себя ограничивали, мы во весь опор понеслись прямо к самой сути и там остались вдвоём, Луиза, и были вместе, и были СЧАСТЛИВЫ вместе, но потом, когда пришла пора, скажем так, возвращаться в загон, несколько растерялись, столкнувшись с практическими соображениями, с которыми до того за двадцать лет ни разу не сталкивались? Нам так чудесно удавалось не быть вместе, что, когда возможность наконец появилась, у нас ничего не вышло. Почему бы просто это не признать?