Колкая малина. Книга четвёртая

Она со школы полюбила хулигана,
Он казался рыцарем без страха и упрёка.
На районе не было круче донжуана,
И она к нему сбегала с последнего урока.

А её любил пацан с соседнего двора,

Всё в кино пытался пригласить,
А она уже тогда была звезда,
И он её мог только рассмешить.

А хулиган после первого срока

Стал наркозависимым подонком,
И появлялся от наскока до наскока,
Чтобы потоптаться по детским распашонкам.

Его убила в подворотне сволота,

И она вздохнула с облегченьем,
Плохо понимая, в чём её вина,
Но воспринимала это как спасенье.

Годы испарились, как талая вода,

И ей казалось всё уже прошло,
А молодой мужчина с соседнего двора
Снова пригласил её в кино.

Она была глупа и безрассудна,

И, конечно, виновата больше всех,
Но как бы уже неподсудна,
Ведь два раза не казнят за один и тот же грех.

Обобществлённая

Меня последними словами материли,
А один засранец даже в драку лезть пытался.
Все дружно меня сволочили,
Словно я в измене Родине признался.

Меня назначили фигурой отрицательной,

А в оправдание рта не давали открыть.
Приговорили к порке показательной,
За какие-то проступки пытались проучить.

Много непонятного может получиться,

Если не найдётся, кто тайну разболтает.
Когда никто ни за кого не может поручиться,
Каждый сам себя за это оправдает.

Как сосулька с крыши, на меня свалилась новость,

Которую точно не ждал, не гадал:
Вроде бы как мне доверили общественную совесть,
А я её по «буху» где-то потерял.

А общественная совесть — как общественная баня:

С холодным скользким полом и забеленным окном,
Где, хозяйственным мылом себя задурманя,
Совесть прикрывается фиговым листом.

Совесть — тот хрупкий хрусталь,

Которым всё время друг друга стращали;
Но если и была обобществлённая мораль,
То её уже давно перепродали.

Поводырь