Колодезь и маятник (пер. Прасковья Лачинова)

Я не могъ болѣе сомнѣваться въ участи, приготовленной мнѣ изобрѣтательностью монаховъ. Агенты инквизиціи угадали, что я открылъ колодезь — колодезь, вполнѣ достойную кару для такого еретика, какъ я… Я совершенно случайно избѣжалъ паденія въ него, но, въ то же время зналъ, что искусство дѣлать изъ казни западню и сюрпризъ для осужденнаго, составляетъ важную отрасль всей этой фантастической системы тайныхъ экзекуцій. Такъ-какъ мое нечаянное паденіе не удалось, то въ планъ этихъ демоновъ вовсе не входило бросить меня туда насильно: слѣдовательно, я былъ обреченъ — на этотъ разъ уже непремѣнно — на другую, болѣе пріятную смерть… Болѣе пріятную! Посреди моей агоніи я улыбнулся, когда мнѣ пришло на умъ это странное слово.

Къ чему послужитъ разсказывать тѣ долгіе, долгіе часы ужаса, впродолженіе которыхъ я считалъ звучащія движенія стали? Она опускалась дюймъ за дюймомъ, линія за ливіей, такъ постепенно и незамѣтно, что это можно было замѣтить только послѣ долгихъ промежутковъ времени, казавшихся мнѣ вѣками. Все опускалась ниже — все ниже!… Протекли цѣлые дни — можетъ быть, даже много дней — прежде чѣмъ маятникъ началъ качаться отъ меня достаточно близко, чтобъ я могъ чувствовать движеніе разсѣкаемаго имъ воздуха. Запахъ наточенной стали входилъ въ моя ноздри. Я молилъ небо — молилъ неустанно, — чтобъ сталь поскорѣе опускалась. Я помѣшался, я обезумѣлъ, и силился подняться на встрѣчу этому движущемуся мечу. Потомъ, внезапно, глубочайшее спокойствіе снизошло въ мою душу, и я легъ неподвижно, улыбаясь этой сверкающей смерти, какъ ребенокъ дорогой игрушкѣ.

Опять настала минута полнаго безпамятства, хотя на весьма короткое время, потому что придя въ себя, я не нашелъ, чтобъ маятникъ замѣтно опустился. Однако, это время могло быть и долгое, потому что я зналъ, что вокругъ меня были демоны, которые подмѣтили мой обморокъ и могли остановить движеніе маятника по своей волѣ. Опомнившись совершенно, я почувствовалъ невыразимую, болѣзненную слабость, какъ будто отъ долгаго голода. Даже посреди настоящихъ мукъ, природа требовала пищи. Съ тяжелымъ усиліемъ я протянулъ мою лѣвую руку, на сколько позволяли мои узы, и досталъ небольшой остатокъ мяса, оставленный крысами. Пока я подносилъ его ко рту, въ умѣ моемъ мелькнула какая-то безсознательная мысль радости и надежды. Повидимому, что могло быть общаго между мною и надеждой? Но я повторяю, что эта мысль была безсознательная, — человѣку часто приходятъ такія мысли безъ формы. Я чувствовалъ только, что это была мысль радости и надежды, но она угасла почти въ ту же минуту, какъ родилась. Напрасно я старался опять вызвать, уловить ее: мои долгія страданія почти уничтожили во мнѣ всѣ умственныя способности. Я былъ безумный, идіотъ.

Движеніе маятника происходило въ прямой линіи надо мной, и я замѣтилъ, что полумѣсяцъ былъ направленъ такъ, чтобъ пройти сквозь полость сердца. Онъ сначала только задѣнетъ саржу моего платья, потомъ возвратится и прорѣжетъ ее, и потомъ опять, и опять. Несмотря на огромное пространство кривой линіи, описываемой имъ (около тридцати футовъ), и на силу его взмаховъ, которые могли бы прорѣзать самыя стѣны, онъ не могъ, впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, сдѣлать ничего другаго, какъ только задѣть и прорвать мое платье. На этой мысли я остановился; далѣе я не смѣлъ идти. Съ упрямымъ вниманіемъ я налегъ на одну эту мысль, какъ будто этимъ могъ остановить опусканіе стали. Я размышлялъ о томъ, какой звукъ произведетъ полумѣсяцъ, проходя по моему платью, и какое ощущеніе произведетъ на мои нервы треніе саржи о мое тѣло. Я до тѣхъ поръ углублялся въ это, пока у меня въ зубахъ начался зудъ.

Ниже, — еще ниже — онъ все скользилъ ниже. Я сравнивалъ быстроту его раскачиванія съ быстротой нисхожденія, и это доставляло мнѣ ѣдкое удовольствіе. Направо — налѣво, и потомъ онъ высоко взмахивался, и опять возвращался со скрипомъ и визгомъ, и подкрадывался къ самому моему сердцу увертливо и тайкомъ, какъ тигръ! Я поперемѣнно смѣялся и стоналъ, по мѣрѣ того, какъ мнѣ приходили эти различныя мысли.

Ниже! — неизмѣнно, безжалостно ниже! Онъ звучалъ на разстояніи трехъ дюймовъ отъ моей груди. Я ускливался съ бѣшенствомъ освободить мою лѣвую руку: она была не связана только отъ локтя до кисти. Я могъ доставать ею до блюда, стоявшаго возлѣ меня, и подносить ко рту пищу — больше ничего. Еслибъ я могъ разорвать тесьму, связывающую локоть, я бы схватилъ маятникъ и попробовалъ остановить его. Это было почти то же, что остановить катящуюся лавину!