Колокола

Наташа. Звонил Стоковский. Напомнил о репетиции.

Детским движением Рахманинов прячет свою писанину.

Наташа. Так мы прятали любовные письма, которые писали мальчишкам из соседней гимназии.

Рахм. Значит, ты мне уже тогда изменяла?

Наташа. Я искупила свою разгульную молодость. Почему скрываешь от меня свою работу?

Рахм. От неуверенности в себе! Я разучился выражать себя напрямую; а здесь — признание в любви без посредника. Страшно!

Наташа. Я не спрашиваю, кому это признание. Оцени мою сдержанность!

Рахм. Ты сама знаешь. Тихо я говорю о любви к тебе, громко — к России.

Наташа. Значит, это что-то монументальное?

Рахм. «Симфонические танцы».

Наташа. Вот тебе раз! Почему не симфония?

Рахм. С симфониями у меня тяжелый счет. Партитуру первой — сжег. О второй писали, что она выжата из проплаканного носового платка. Третью обвинили в отсталости и эпигонстве. Может быть, «Симфонические танцы» окажутся счастливее…

Наташа. Ты доволен?

Музыка затихает.

Рахм. Я забыл это чувство.

Звонок. Наташа вышла. Вошел немолодой солидный человек.

Журналист (называя себя). Джонсон. Я веду музыкальную колонку в «Нью-Йорк тайме». Насколько мне известно из ваших скупых ответов моим коллегам, вы объясняете свое долгое молчание утратой Родины?

Рахм. Да, когда оторваны корни, соки не поступают!

Журн. А разве Америка не стала для вас второй Родиной?

Рахм. Я благодарен Америке за приют, но второй Родины не бывает, как и второй матери. Приемная мать никогда не станет той, что дала тебе жизнь. Я русский композитор — и моя Родина наложила отпечаток на мой характер. Моя музыка — это плод моего характера, и поэтому это русская музыка.

Журн. А как же мистер Стравинский? Он плодовит!

Рахм. Возможно! Для атональной музыки не нужна мать Родина. Но своей популярностью мистер Стравинский обязан тем, что создал в России: «Жар-птица», «Петрушка» и «Свадебка».

Журн. Вас обвиняют в огульном отрицании атональной музыки.

Рахм. Просто она мне ничего не говорит. Это музыка без сердца. Я не верю, что она выйдет когда-нибудь за пределы университетских кругов. Отсталость! Возможно! Что ж, я принимаю этот упрек.

Журн. Несколько слов о вашем новом произведении?

Рахм. Мне думается, я сказал в нем, что хотел.

Журн. А корни? Или это бескорневое растение?

Рахм. Корни проросли из моего обострившегося чувства России. Из страха за нее.

Журн. Но похоже, ей ничто не грозит. Мистер Сталин ловко увильнул от войны.

Рахм. Не уверен! У меня другое предчувствие!

Свет гаснет. С диким воем проносятся немецкие самолеты. Рахманинов прикрыл глаза, поднял руки к ушам. В зловещей тишине Рахманинову слышатся вещие слова Федора Шаляпина: «Они выиграют все сражения, кроме последнего… Их разгромят, но это обойдется в миллионы человеческих жизней!» Видение исчезает… Перед Рахманиновым — удивленное лицо корреспондента.

Журн. Что с вами? Вы как будто заглянули в ад!

Рахм. Похоже на то…

Журн. Не буду назойлив. Мне нужно несколько конкретных слов. Наши читатели так мало понимают в музыке, как и посетители концертов. Итак — движение музыки?

Рахм. Пастушьи наигрыши и мелодия простой русской песни в первой части, через вальс теней во второй к данс-макабр — пляске смерти в третьей.

Журн. Не слишком оптимистично. А вывод?

Рахм. Вечен человек, вечна музыка… Больше я ничего не могу сказать!

Журналист раскланивается и уходит. Входит расстроенная Наталья Александровна.

Рахм. Что с тобой?

Наташа. Гитлер напал на Советский Союз.

Наступила пауза. Не сказав ни слова, Рахманинов медленно удаляется.

Наташа. Сережа! (Ответа нет.) Сережа, нельзя же так! (Молчание.) Сережа, хоть откликнись! (Ответа не последовало.)

Свет медленно гаснет. Полная тишина. Наталья Александровна включает радио, устраивается калачиком в кресле. «Коминтерновская волна» передает русский перевод речи Черчилля.

Голос по радио. Опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящая Англии, Соединенным Штатам; точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара!..