Колокола весны

— Извините. Я понаблюдал за вами… Вижу, нравится вам здесь. А вы, признаюсь, нравитесь мне. Потянуло к вам. Человек держится человеком, как плетень кольями. Я с места в карьер… Я здешний лесничий. Оставайтесь у меня лесником…

— Батя! Да вы что? Я ж, — веду руку в сторону, — вот с этого милого поездунчика.

Моя рука глупо зависает в атмосфере.

Нету ни первого, ни моего последнего вагона! И вообще от поезда уже и след накалился.

Спасибо, что вещей у меня то и было, что на мне.

Мда-а… Номерок. По-аглицки сбёг от меня мой поездуха…

Денег до Двориков не хватало.

И неволя вжала меня в лесники.

Мой новый старшой, Кирилла Ильич Голубев, детски обрадовался мне.

— Да наши леса — это!.. — высоко начал он и не нашёл слов про то, что же такое абхазские леса, продолжал нотой ниже: — Это «убежище древних растений»! Это… На громких пейзажистов ходят в Третьяковку. Берут билет и идут смотреть. Но картины, увы, — копия природы, причём, может, не самая лучшая. А оригиналы, а оригиналы — вот они! — широко повёл рукой вокруг. — Я не побоюсь назвать наши леса Третьяковкой под открытым небом. Представьте, близ Сухума уцелели девственные леса с редкими древними породами. Живут только у нас! Да каждое наше дерево, каждый кустик, каждая травка — живая поэма! Я попробую вам рассказать… Одна московская газета с лишним пафосом пела про меня: "С ним войдёшь в лес тупицей, а выйдешь академиком". Завидую вам. Вы молоды. В вас сила танцует!. А мои дни заходят, гроб за задом волочится…

Я грустно покосился ему за спину. Он смутился.

— Лесные университеты будем одолевать по ходу дела. Главное для нас с вами сберечь кипарисовую нашу рощу. Это вам не сучки сбивать. Придётся много штрафовать и вон этих, — взгляд на пестрые палатки меж деревьев, — дикарей, брезентовых самомучителей, и вон этих сынов Кавказа, — качнулся в сторону толстяка с татуировкой. — Придётся смотреть в оба. В полтора не в моде. Как говорится, бди одиннадцатую заповедь: не зевай.

Уже на второй вечер в форме и с пачкой квитанций я хозяином шествовал по кипарисовой роще. На своём подворье и петух генералиссимус! Кругом народу, точно колосу в урожайный год. Бродят, как куры. Кой-где курчавятся тягучие дымки. Сыны Кавказа жарят шашлыки!

И первый, на кого я нарываюсь, был вчерашний красунец в гулевой компании таких же ветрогонов. Меж ними шьются пляжные мамзельки.

— Здравствуйте, — говорю я в крайней строгости.

— A-a! Здрасти, дорогои! — в сладком поклоне тянет он мне руку. — Садысь, генацвалико. Сами дорогои гост будэш. Сэчас вмэстэ с наш дэффочка будэм шашлик кушить… Но сначал випьем!

— Выпьем! Выпьем! — защебетали пляжные чайки и стали хватать с разосталанной по скамейке газеты уже полные вина бумажные стаканчики.

Син высоко поднял свой стаканчик:

— Скажю-да тости… Товарищ Лессинг сказал: «Мир житейский — это часи, гири которих — денги, а маятник — женский пол». Так випьем же за то, чтоби исправность хода данних часов зависэла толко от нас, часових дэл мастеров!

Син выпил с утырками и только тут заметил, что я не притронулся к стаканчику с вином.

— Пачаму бэзотвэтствэнно отриваэшься от коллэктива? — насуровил брови синок. — Пачаму нэ пиёшь?

— На службе… Нельзя-с…

— Тогда кушяй шашлик! Умнэй будэшь. Как говорила мая троюродни дэдушка, ум живёт в жэлудке…

Оно, конечно, доброе слово и карасю радостно.

Однако я с подначкой, не в лад бросаю:

— Хоть оно и говорят, не учи дедушку кашлять, а я всё ж скажу. Дедунька не учил? Не неси свою ложку туда, где нет твоей миски?

И не выхожу из строгости, продолжаю держать свою суровую марку:

— Почему развели костёр в неположенном месте?

— Дорогои! Шашлик жарят там, гдэ душа хочэт. А душа хочэт на бэрэг моря! Под кипарис!

Ветки кипариса свисают низко. Того и жди пыхнут. Кипарис легко ловит огонь.

— Извиняюсь. С вас штраф.

— Пожалюста, дорогои. Бэз извинэни!

Мы обмениваемся "верительными грамотами". Я ему квитанцию, он мне штрафную пятёрку.

И не было дня, чтоб мы не обменялись.

Конвейер этот до того у нас отладился, что "син", выше глаз занятый шашлыком и вековыми многостаночницами, загодя накалывал на ветку штрафную пятёрку. Я не досаждал весёлому гульбарию. Тишком снимал с ветки тугрики, вешал на то место квитанцию и утягивался в город подкрепиться.

В Сухуме я выбился в вегетарианцы. По нужде.

У меня был тонкий карман. Своих капиталов водилось невдохват. Оттого, правясь в столовку, я ловчил наесться, не доходя до неё. И это мне удавалось.

Сухумские райские улицы тонули в инжирах. Это что-то из сказки. Честно идёшь по улице, а спелые, репнутые инжиры как праздничные фонарики у тебя над головой горят на солнце тёмно-вишнёвым жаром. Будто молят истомлённо: ну возьми, ну возьми же нас, мил человек!

Как не уважить?

И потом, всё равно ж то там, то там падают с укором. В лепёшки бьются об асфальт.