Колосок с Куликова поля

— Ну, не реви, не утонул же ведь... — уговаривал меня Шу­рик, выжимая рубашку и брюки. — Меня отец плавать так учил. Бросил в речке на глубоком месте, греби, говорит, руками. И я поплыл.

— А вон твоя матроска плавать учится! — засмеялся Мишка.

Шурик машинально схватился за голову и пальцы его уто­нули в мокрых волосах: он забыл снять матроску, когда бро­сился за мной. А она уже набухла и погрузилась в воду — тор­чал только краешек. И Шурик кинулся ее спасать.

Мальчишек это развеселило, и они тоже попрыгали в воду.

Даже я перестал реветь и улыбнулся. А потом никак не мог понять, почему у Шурика дрожат губы, когда он, оторвав под­кладку матроски, вынул размокший комок бумаги, отдаленно на­поминающий треугольничек солдатского письма.

Много позднее я узнал, что это действительно было письмо, единственное и последнее, которое еще на Смоленщину прислал им в начале войны отец, балтийский матрос. Письмо было ску­пое и ласковое. Но Шурик иногда думал, что лучше бы и не было его. Сколько раз, придя домой, он заставал мать в сле­зах! А на коленях у нее обычно лежал заветный треугольничек. А потом, наплакавшись, она несколько дней не могла подняться с постели.

Куда только Шурик ни прятал это письмо — и в сундук, и между страницами книжек, но мать все равно находила. Вот тогда-то он и зашил его за подкладку матроски.

Стоит возле речки,

Задумавшись, Васька.

У ног его тихо

Летают стрекозы.

А в речке повсюду

Зеленая ряска,

И лилии в ряске,

Как белые звезды.

Внимательно смотрит

На воду мальчишка:

Там плавает солнце

Крупнее налима!

Хотел его Васька поймать,

Да не вышло:

В сачке— лягушата,

А солнышко — мимо...

РУБАХА В СИНИЙ ГОРОШЕК

Летом в конце войны в нашу деревню забрел откуда-то фо­тограф, долговязый малый в берете. Желающих сниматься бы­ло много, и он остался ночевать.

— Надо и нам всем вместе сняться, пошлем отцу карточ­ку, — задумчиво сказала мама.

А вечером она достала из сундука свою старую кофту в си­ний горошек, ножницы, нитки и, вытерев насухо стол, стала вручную шить мне новую рубаху. Старая у меня тоже была не так уж плоха. Правда, на локтях ее были заплаты и две пуго­вички на вороте оторвались, но разве это так уже страшно? Впрочем, против новой я тоже ничего не имел и с удовольствием поворачивался налево и направо, когда мама примеряла ее на мне.

Вышла рубаха на славу: не велика и не мала — как раз впору.

Когда фотограф принес готовые карточки, я долго не мог на­любоваться на них, и особенно на свою новую рубаху, на кото­рой отчетливо были видны все горошины.

Фотограф ушел, а рубаха осталась, и мне совсем не хоте­лось снимать ее. Мама не возражала, только велела беречь и не пачкать. И я старался, как мог, наверное, дня три. А потом случилось неожиданное...

Произошло это как раз в тот день, когда мы с подпаском Шуриком сооружали в овраге плотину. Забывшись, я так вы­пачкал свою новую рубаху, что даже горошин на ней не стало видно, особенно спереди. Как показаться на глаза матери? Мальчишки к тому времени уже разошлись, а я все сидел на берегу пруда и чуть не ревел от горя. Не ревел лишь потому, что рядом все равно никого не было — никто не пожалеет.

Я молча и отрешенно разглядывал только что созданный пруд. По величине он был ничуть не меньше, чем пруд возле на­шей слободы, где купаются утята и женщины стирают белье. Даже еще утром здесь не было ни зеленой плотины из дерна, ни этого пруда. А мы взялись и сделали. Никто не заставлял — сами сделали! И я почувствовал, как нетерпеливо шевелятся на спине мои остро выпирающие лопатки, а сердце наполняется уверенностью и жаждой действия.

— А я ее сейчас выстираю! — громко сказал я сам себе, подни­мая грязную рубаху. — А потом высушу!

Я быстро зашел по колено в теплую воду, намочил рубаху, помял ее в ладонях, пополоскал, затем проделал все это еще и еще раз. Крепко выжав, расстелил ее на траве сушить.

Грязь заметно отмылась. И все-таки у мамы, когда она сти­рала, белье получалось куда чище. От него всегда так приятно пахло свежестью и еще почему-то мокрым снегом, даже в лет­нюю жару.

Мама обычно наберет целую корзину белья и идет к пруду. Там она встанет возле широкого плоского камня, который на­половину лежит в воде, а наполовину на берегу, и примется стирать. Возьмет мою рубашку, прополоскает, потом положит на камень и звонко колотит по ней деревянным вальком. Бывает, что стирать на пруд придут и другие женщины, остановятся у других таких же плоских камней. И тогда веселый перестук вальков далеко разносится по всей деревне.