Колыбельная

Её белые перчатки почернели от пыли. Она говорит, что вырвала из книжки страницу с баюльной песней, разорвала её на мелкие кусочки и выбросила в окно детской. Сейчас дождь. Бумага сгниёт.

Я говорю, что этого не достаточно. Может, её найдёт какой-нибудь ребёнок. Сам факт, что листок порван в клочки, может заставить кого-то собрать их вместе. Например, детектива, который расследует смерть ребёнка.

А Элен говорит:

— В ванной у них кошмар.

Мы объезжаем квартал и паркуемся. Мона что-то пишет у себя в книге. Устрица разговаривает по мобильному. Я выхожу из машины и возвращаюсь к дому. Трава мокрая от дождя, у меня сразу промокли туфли. Элен объяснила мне, где детская. Окно по-прежнему открыто, занавески висят чуть неровно. Розовые занавески.

Кусочки разорванной страницы разбросаны в грязи, я их собираю.

Мне слышно, как за занавесками, в пустой комнате, открывается дверь. Кто-то заходит в комнату из коридора, и я пригибаюсь под окном. Мужская рука ложится на подоконник, и я буквально распластываюсь по стене. Где-то вверху — там, где мне не видно — мужчина плачет.

Дождь льёт сильнее.

Мужчина стоит у распахнутого окна, опершись руками о подоконник. Он плачет в голос. Его дыхание пахнет пивом.

Я не могу убежать. Не могу выпрямиться в полный рост. Зажимая ладонью рот и нос, я потихоньку двигаюсь вбок. На пару дюймов за раз. Прижимаясь спиной к стене. Всё происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя пробирает озноб — дыша сквозь прижатые ко рту пальцы, я тоже плачу. Рыдания похожи на рвотные позывы. Живот сводит и крутит. Я закусываю ладонь, сопли текут мне в руку.

Мужчина шмыгает носом. Дождь льёт сильнее, мои ботинки совсем промокли.

Я сжимаю в кулаке клочки разорванной страницы — власть над жизнью и смертью. И я ничего не могу сделать. Пока ещё — не могу.

Может быть, мы попадаем в ад не за те поступки, которые совершили. Может быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили.

У меня в туфлях хлюпает ледяная вода, нога вдруг перестаёт болеть. Я опускаю руку, скользкую от соплей и слёз, и выключаю пейджер.

Когда мы найдём гримуар и если там будет какое-нибудь заклинание, как воскрешать мёртвых, может быть, мы его не сожжём. Не сразу.

Глава двадцать девятая

В полицейском протоколе не сказано, какой тёплой была моя жена Джина в то утро. Какой она была тёплой и мягкой под одеялом. Как я прижался к ней, едва проснувшись, а она перевернулась на спину и её волосы рассыпались по подушке. Её голова лежала не прямо, а чуть склонившись к плечу. От её утренней кожи пахло теплом — так пахнет солнечный зайчик, который скачет по белой скатерти на столе в уютном ресторане на пляже в твой медовый месяц.

Солнце светило сквозь синие занавески, и от этого её кожа казалась голубоватой. И её губы — тоже. Тень от ресниц лежала на щеках. На губах застыла почти незаметная улыбка.

Всё ещё в полусне, я повернул её голову лицом к себе и поцеловал её в губы.

Её шея, её плечо были такими расслабленными и мягкими.

Не отрываясь от её мягких и тёплых губ, я задрал ей ночную сорочку.

Она как будто слегка раздвинула ноги, я потрогал рукой — внутри у неё было влажно и незажато.

Забравшись под одеяло, с закрытыми глазами, я провёл языком там, где только что были мои пальцы. Влажными пальцами я раздвинул края её гладкой розовой плоти и засунул язык ещё глубже. Я помню, как я дышал — приливы вдохов, отливы выдохов. И как я прижимался губами к ней — на пике каждого вдоха.

Впервые за долгое время Катрин проспала спокойно всю ночь и ни разу не заплакала.

Я принялся целовать Джине живот. Потом — груди. Я положил один влажный палец ей в рот, другой рукой я ласкал ей соски. Тот, который я не ласкал рукой, я обнимал губами и легонько полизывал языком.

Голова Джины перекатилась набок, и я поцеловал её за ухом. Потом раздвинул ногой её ноги и вошёл в неё.

Едва заметная улыбка у неё на губах, то, как её губы раскрылись в последний момент, а голова ещё глубже вжалась в подушку… она была такой мягкой и тихой. Это было так хорошо — в последний раз так хорошо было ещё до рождения Катрин.

Я встал с кровати и пошёл в душ. Потом тихонько оделся, стараясь не разбудить жену, и вышел из спальни, плотно прикрыв за собою дверь. В детской я поцеловал Катрин в висок. Потрогал подгузник — не надо ли поменять. Солнце светило сквозь жёлтые занавески. Её игрушки и книжки. Она была такой славной, такой хорошей.

В то утро я себя чувствовал самым счастливым человеком на свете.

Самым счастливым на свете.

И вот, здесь и сейчас. Элен спит на переднем пассажирском сиденье, а я пересел за руль. Сегодня ночью мы проезжаем Огайо, или Айову, или Айдахо. Мона спит на заднем сиденье. Розовые волосы Элен рассыпались у меня по плечу. Мона спит в неудобной скрюченной позе в зеркале заднего вида, спит в окружении своих книг и цветных фломастеров. Устрица тоже спит. Вот — моя жизнь сейчас. В горе и радости. В богатстве и бедности.

Это был мой последний счастливый день. Правду я узнал только вечером, когда вернулся домой с работы.

Джина лежала всё в той же позе.