Колыбельная белых пираний

Утро в этот день выдается облачное, словно слегка прищуренное. Проснувшись, Вера вспоминает, что у нее сегодня выходной и что она собиралась сходить днем на кладбище, проведать могилы тети Лиды и Тони. Положить растрепанные душистые букетики на не прогреваемые солнцем гранитные плиты. Это единственное запланированное на день дело, которое может немного подождать. По крайней мере, пару часов. С этой мыслью Вера блаженно зарывается в живительное тепло одеяла – доспать еще тридцать-сорок безоблачных ласковых минут. Но внезапно комнатную полусонную тишину прорезает вибрация сообщения. Вера нехотя нащупывает телефон и с резким сердечным толчком обнаруживает новое послание отца, о существовании которого напрочь успела забыть за последние дни.

«Привет! Да, в четверг – отлично. Я очень рад, что ты наконец смог найти время для нашей встречи. Можем пойти в кафе «Фиалка» или, например, в ресторан «Семейный очаг», как тебе будет удобнее. Насчет времени – смотри сам, ты ведь гораздо более занятой, чем я. Напиши ближе к четвергу, как определишься. И спасибо, что написал, твои письма для меня – как бальзам на душу».

Не может быть. Он по-прежнему получает и читает сообщения, которые я ему не писала. И, похоже, деменция прогрессирует. Теперь он вдобавок ко всему решил обращаться ко мне как к человеку мужского пола. Ну а почему бы и нет? Для полного абсурда.

Сначала Вера думает, что дело тут в случайной неуместной автокоррекции, оставшейся без внимания. Но необъяснимый мужской род возникает сразу в нескольких местах: вряд ли отец был настолько рассеян при написании письма. И наверняка он хотя бы разок перечитал свое послание перед тем, как отправить. Так что подобное обращение, видимо, вовсе не случайность. Скорее, закономерность его процветающего безумия.

Сон окончательно улетучивается. Но Вера еще долго и неподвижно сидит на кровати, словно никак не находя в себе сил подняться, пойти в ванную, преодолеть оцепенело теплый и плотный воздух комнаты.

Деменция, повторяет она себе, все это не более чем деменция. И «Фиалка», и «Семейный очаг», и мужской род. Но в глубине души Вера чувствует, что все не так просто и однозначно, что никакая это на самом деле не деменция, а нечто необъяснимое, как будто иноприродное; что спокойное течение последних дней уже преломилось, резко и бесповоротно. Еще чуть-чуть – и оно неумолимо повернет вспять, обратно к тревожному шаткому полумраку. С новым отцовским посланием иллюзорная картина логичного доброго мира словно дала трещину, и теперь – Вера уже откуда-то знает это, понимает неуловимым чутьем – душевная умиротворенность больше к ней не вернется.

На кладбище малолюдно и по-летнему удушливо. Вера совершает довольно быстрый обход – сначала к Тоне (она ближе, практически у самого входа), затем к тете Лиде. Тонино пристанище ярко горит солнечными бархатцами, видимо, посаженными Тониной мамой в конце весны. А у тети Лиды все тянется к небу необузданной осокой и бледно розовеет искусственными дядиколиными розами – еще прошлогодними, перезимовавшими.

Сам дядя Коля умер в начале января от банального гриппа.

Лежа в продавленной койке инфекционного отделения, завещал «ни в коем случае в землю его не утрамбовывать, даже рядом с Лидкой».

– Неохота сорняками-то покрываться. Лучше уж разлететься по ветру, – хрипло говорил он сквозь тоненький свист, непрерывно рвущийся из ноздрей.

Его глаза были изнуренно прикрыты, а дряблая кожа на лице напоминала пятно растекшейся и так и не просохшей сероватой краски.

Вера стояла рядом, оглушенная колыбельной, и беспомощно кивала. Она прекрасно понимала дядю Колю, ей и самой не хотелось бы после смерти пропитывать своим телом голодную черную землю. Гораздо логичнее исчезнуть совсем, раствориться сначала в крематорском огне, а затем в бескрайнем подвижном воздухе.

– Конечно, дядя Коля, конечно. На просторе всяко лучше.

Совсем рядом вечно сломанный, будто раненый кран непрерывно капал в раковину ледяной сукровицей. В белых квадратах кафеля не отражалось ничего, кроме размноженной лампы, такой же холодно-белой. В дядиколиной палате белое до бесконечности соединялось с белым в каком-то совершенно безумном калейдоскопе, слоилось оттенками, сливалось с кружащими в Вериной голове колыбельными пираньями. И от этого обесцвеченного головокружения Вера едва держалась на ногах.