Командир

И все же этот клубок, где перепутались и сплавились все диалекты, мелкие ручные поделки и великие творения человеческого гения, устойчивые языческие верования, христианская революция равенства и старые реликвии – это наше сокровище. Именно этот бордель, гнилая и чудесная Италия.

Рина, гордись нашей битвой, передай эту гордость нашему сыну и не сердись, что не получаешь от меня писем, мы сейчас включаем радио только в случае крайней необходимости.

Спина болит, но я не прикасаюсь к морфию, хотя и хочется, ты не представляешь насколько, продолжаю занятия йогой, когда нападает тоска, и я думаю о Соттомарине, о нашем детстве, о доне Вольтолине, отдающем свою пищу тому, кто голоднее.

И тогда я решаю излечиться от боли расстояния еще большей болью, и призываю Маркона побалагурить по-венециански. Сладость домашнего языка убаюкивает меня, я уже не чувствую себя далеко, я как будто дома.

17. Маркон

13 октября 1940 года

22 часа 15 минут

Уже много дней мы плывем без цели, бороздим зону нашего назначения вдоль, поперек и по диагоналям. Ночью выходим подышать воздухом и загрузить батареи, днем идем под водой, ведь это война, на которой никто не воюет, не видно врага и вообще никого. Только серая вода да мрачное небо, или наоборот. Из Бетасома не поступает сигналов о конвоях, которые мы должны подорвать. Даже «Радио Андорры» и то замолкло.

Тодаро устал, это видно. Устал и мучится в своем железном корсете, который скрывает под застегнутой доверху рубашкой. Вместе с корсетом он пытается скрыть свою боль, но я вижу, что он страдает, мне знакома эта боль. Она никогда тебя не покидает, где ты, там всегда и она. Эта боль сблизила нас в госпитале.

Сегодня вечером он попросил меня зайти к нему в каюту. Я с первого дня плавания сюда не входил и думал, что не доведется. Он усадил меня на свой стул. Снял с себя брюки, рубашку, нательную шерстяную майку, сел на койку в трусах и металлическом корсете, прислонившись спиной к переборке. Закрыл глаза и вскоре расслабился. На меня – ноль внимания. Как будто меня там не было. Я сидел, как треска под маринадом, боясь потревожить его своим дыханием, и так продолжается уже пять минут.

Странная ситуация.

Я только вращаю глазами, потому что они не производят шума. Рассматриваю его секретный мирок. На столике, кроме письма жене («Дорогая Рина…»), пузырек морфия, нераспечатанный, красная обложка «Магнетического журнала» за ноябрь 1930 года. На обложке написано «История оккультизма» и дальше «Оглавление: Ментальный план»…

Вдруг слышится его голос.

«Parlàme in venexiàn», – говорит он.

«In venexiàn?»[20] – отвечаю я вопросом на вопрос, как еврей.

«Да. На диалекте».

«E cossa gòi da dirte?»

«Quel che ti vuò. Pàrlame dei to sogni. Dee to pasión. Déa to faméja. Xé un ordine»[21].

На его лице обозначается едва уловимая улыбка, и я, не раздумывая, как всегда, когда исполняешь приказ, начинаю говорить:

«Ну да, о моей семье, притом, что я сирота, и моя семья – Военный флот. Давай лучше о семье моей жены: семья у них большая, всех не упомнить: зятья, невестки, свекры и свекрови, племянники, живут друг у друга на голове в фермерском доме на Сант-Эразмо[22]. Здесь, мне кажется, просторнее, чем когда я еду к ним в отпуск. По фамилии они Бóсколо. Славный народ. Крестьяне с незапамятных времен. На Сант-Эразмо у них земля, выращивают главный овощ на острове. Артишок. И белый виноград для просекко. Они корнями привязаны к земле. Моя жена отказалась ехать со мной в Таранто, Ливорно, а потом в Специю, предпочла остаться в деревне и детей наших вырастила там. Я там чувствую себя не в своей тарелке, но она взяла с меня слово, что когда закончится война и я вернусь целым, то уволюсь из флота и перееду туда».

Интересно, пока я рассказываю своему капитану на диалекте про свою семью, поскольку он мне приказал, я чувствую что-то странное и понимаю, что ни с кем, даже с ним, никогда не говорил о таких простых вещах. Поэтому я продолжаю, мне нравится быть здесь и говорить, я сам расслабляюсь и отдыхаю.

«Mé sogni. Mé pasiòn…»[23]

«Ну да, поеду к ним и займусь разведением ослов. Я люблю ослов, даже больше людей, это самые прекрасные создания Творца. Терпеливые, смиренные и строптивые, потому что ослы умные. Как они предупреждают удар палкой, как движением уха сгоняют муху. Мне нравится, с каким достоинством они опускают морду, с достоинством, которое присуще только им. И так нежно стоят на своих коротких ножках. Я люблю их больше людей, но пока за людей приходится отдавать свою шкуру».

Тодаро, кажется, расслабился и задремал, прислонясь спиной к переборке. От соприкосновения корсета с кожей вокруг бедер образовался фиолетовый обод. Как только я умолкаю, он показывает, что меня слушает, и повторяет: «Ослы… Красавцы…»

Я потихоньку встаю и кладу ему под голову подушку. Думаю, выйду на цыпочках, но как только я это подумал, клянусь, как он меня останавливает. «Останься здесь… И разбуди меня через часик».

Это весь его отдых.

«Un’ora la zé massa poco, Salvatór».

«Te gò dito un’ora… Zé un ordine».[24]