Комендантский час

— Но я знаю, — ровным тоном продолжал Яков, не реагируя на шутку Ивана, — что ускорить нашу встречу могу только одним: всего себя отдавая борьбе. И ничто не собьет меня с этой дороги. Пусть бешенствуют фашисты, пусть приходится жить впроголодь, пусть что угодно, — я не остановлюсь. Наоборот, это придает мне силы и решительности, даже злости. Гитлеровцы стремятся запугать всех, они исповедуют принцип рабовладельческого Рима: «Пусть нас ненавидят, но боятся». Скажи прямо, Иван, ты испугался?

Видимо, Иван растерялся, не ожидая такого крутого поворота в разговоре. С обидой, но вызывающе ответил:

— Значит, считаешь меня трусом? И считаешь только потому, что я предложил другие формы борьбы? Это демагогия!

— Не горячись, Иван, — мягко продолжал Яков. — Ведь ты сам добивался, чтобы мы поговорили откровенно. Я тебя выслушал, позволь и мне сказать все, что думаю. Да, ты испугался, и никакой демагогии в моих словах нет. Это трагично, трагично прежде всего для тебя. От паники недалеко до измены, из-за которой товарищи могут поплатиться кровью, а на тебя падут проклятье и позор. Ты говоришь: пусть борются одиночки. Глупость! Одиночки — не сила. Что они могут! Нам надо, наоборот, создавать новые и новые подпольные группы, такова установка ЦК. И если случится провал, чего ты боишься, то в этом будет только наша вина: значит, мы потеряли бдительность, недостаточно серьезно подбирали людей. Ты предлагаешь ликвидировать организованное подполье. Если бы мы на это действительно пошли, то нас следовало бы расстрелять за измену партии. Да, да, расстрелять, как на фронте расстреливают за дезертирство. Словом, перед тобой, Иван, дилемма: или ты пересмотришь и осудишь свои ошибочные взгляды, или тебе надо немедленно уходить из Киева. Ищи партизан или пробирайся к линии фронта, на крайний случай спрячься где-нибудь в глухом селе, не мешая нам и не помогая немцам, но чтобы здесь, в Киеве, тебя больше не было. Запомнил? Имей также в виду, что я говорю это тебе не в порядке дружеского совета, а как один из руководителей подполья.

Иван встал из-за стола, нащупал в темноте пальто, портфель, начал одеваться.

— Куда ты? — встревоженно спросил Яков.

— Пойду на свою квартиру, — ответил глухим голосом Иван.

— Но ведь сейчас комендантский час, тебя убьют. — Яков тоже поднялся со стула. — Не дури, оставайся здесь. Койка у меня широкая, поместимся вдвоем.

Крамаренко еще колебался.

— У меня пистолет, гранаты...

— Ничего. Они нужны будут и завтра...

К еде так и не прикоснулись, легли. Укрылись одним одеялом. Долго молчали. Иван пошевелился.

— Не спишь, Яков?

— Дремлю.

— Наговорил тебе целый ворох глупостей, извини. Но я рад, что мы встретились. Послушал тебя, и вся путаница из головы исчезла.

— Вот и прекрасно, Иван, — уже сонным голосом пробормотал Яков и подумал: «Надо все же предупредить товарищей, чтобы не очень доверяли ему».

За окном снова раздался выстрел, за ним — протяжный отчаянный крик человека: «А-а-а!..»

Крамаренко вздрогнул.

В окно черным призраком не мигая смотрела ночь.

...На следующий день Яков Р. загадочно исчез. Связные искли его на разных конспиративных квартирах и не нашли. Оставалось сделать вывод, что он попал в гестапо, однако подкрепить эту версию доказательствами никто не мог.

17

Вторую неделю Павловский искал ее по Киеву, взлелеянный в душе образ девушки витал перед ним, как видение. Почему-то думал, что она должна состоять в какой-нибудь подпольной группе, потому-то и рассказал Третьяку и Поддубному всю историю, надеялся, может быть, они случайно услышат фамилию Лили Томашевич. Вернулась прежняя любовь, на время притупленная вынужденной разлукой, ныне она вспыхнула с новой силой. К тому же Павловского терзал стыд, что Лиля видела его в форме, которую носит полицейская сволочь, и ему необходимо во что бы то ни стало показаться перед нею другим, таким, каков он есть. Ранее он считал, что распространять листовки удел девушек — Елены Белиц, Елены Пономаренко, Тамары Антоненко, а парни должны физически уничтожать врага, устраивать диверсии; теперь, наоборот, сам предлагал свои услуги в той «немужской» работе. Стремился бывать подольше на улице, бывать в разных концах города, присматриваться к людям, верил, что новая встреча непременно состоится. Не могла же Лиля провалиться сквозь землю.

Свои поиски начал с того, что, как это делал Шерлок Холмс, оценил ситуацию, наметил план действий. Прежде всего опросит бывших товарищей по школе, не подскажут ли они, где сейчас проживает Лиля Томашевич.

На это пришлось потратить два дня. Многих не застал в Киеве, а от тех, с кем посчастливилось поговорить, ничего утешительного не услышал.

Окончательно испортил ему настроение Степан Оберемок. Мешковатый, вечно словно заспанный, с нечесаными волосами, к которым так и хотелось приступить с ножницами; в классе его называли Обломовым. Выслушав Павловского, он чудаковато спросил:

— И очень она тебе нужна?

— Выходит, нужна, если спрашиваю, — раздражаясь, ответил Павловский.