Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

⁷эконом.В настоящее время русские говорят: «экономист» — форма, употребленная Карамзиным в письме Дмитриеву 8 апр. 1818 г.

VIII

   Всего, что зналъ еще Евгеній,
   Пересказать мнѣ недосугъ;
   Но въ чемъ онъ истинный былъ геній,
 ⁴ Что зналъ онъ тверже всѣхъ наукъ,
   Что было для него измлада
   И трудъ, и мука, и отрада,
   Что занимало цѣлый день
 ⁸ Его тоскующую лѣнь, —
   Была наука страсти нѣжной,
   Которую воспѣлъ Назонъ,
   За что страдальцемъ кончилъ онъ
¹² Свой вѣкъ блестящій и мятежной
   Въ Молдавіи, въ глуши степей,
   Вдали Италіи своей.

⁴всех наук;⁹наука.Наука обычно означает «знание», «умение», «познания», но здесь подсказку переводчику дает название произведения Овидия.

¹⁰Назон.Римский поэт Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.?). Пушкин знал его, главным образом, по «Полному собранию произведений Овидия», переведенных на французский язык Ж. Ж. Ле Франком де Помпиньяном (Париж, 1799).

^10–14 Эти строки перекликаются со следующим, имеющим отношение к Овидию, диалогом из «Цыган» Пушкина, байронической поэмы, начатой зимой 1823 г. в Одессе и законченной 10 окт. 1824 г. в Михайловском; поэма была опубликована анонимно в начале мая 1827 г. в Москве (строки 181–223):

СТАРИК

Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной —
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный —
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье…
Он ждал: придет ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальний град воспоминая,
И завещал он умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью — чуждой сей земли
Неуспокоенные гости!

АЛЕКО

Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?

¹³Бессарабия, где были написаны эти строки, входила в состав Молдавии (см. также коммент. к главе Восьмой, V). Пушкинское примечание к отдельному изданию главы Первой (1825), не включенное в полный текст романа, гласит: «Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман [римский Cetatea Albă, на юго-западе от Одессы, Россия], ни на чем не основано. В своих элегиях „Ех Ponto“ он ясно назначает местом своего пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии, дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти лет [что казалось старостью бывшему вдвое моложе Пушкину], а развратная Юлия, десять лет тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла: „Alterius facti culpa silenda mihi“ [ „О другой моей вине мне надлежит молчать“, — цитата из „Тристий“, кн. 2]. — Примеч. соч.».

«Его изгнание — тайна, в тщетных попытках разгадать которую любопытство истощило самое себя», — говорит Лагарп («Курс литературы» [1825], III, 235).