Христианская средневековая литература в основном превозносит в государственных деятелях честность и прямодушие. Но действительность показывает, что политика всегда оставалась политикой, и ловкий обман встречался в эту эпоху в Европе ничуть не реже, чем на Востоке, традиционно возводившем хитрость в разряд государственных добродетелей. Перечень подобных уловок, встречавшихся в действительности, может быть довольно велик. Но, наверное, еще лучше обратиться к классической «Песне о моем Сиде». Причем мы имеем в виду, разумеется, не уловку в отношении евреев-ростовщиков Рахиля и Иуды, которая с позиций тех времен может быть объяснена религиозными предрассудками. Хитрости, направленные против евреев, оправдывались ранним средневековым христианским сознанием, причем делалось это даже в ту пору, когда массового антисемитизма еще практически не было.[496]
Нет, речь в данном случае идет о том, как Сид с помощью продуманной хитрости шаг за шагом расправился с обидчиками своих дочерей и не только обрек их на смерть, но и вытянул у них назад приданное и подарки, которыми раньше одарил.Иными словами, в европейском средневековом обществе (как, впрочем, и во всех остальных) существовали некие идеалы, на которые следовало равняться. И еще существовала реальная жизнь, включавшая в себя данные идеалы, однако бывшая куда шире их. Та же ситуация была и в эпоху Возрождения. Соответственно, полное право на существование должна иметь версия, согласно которой Макиавелли действительно преклонялся перед честностью, способностью держать слово и прямодушием, однако столь же искренне считал полное следование этим принципам в жизни не всегда возможным, а для государственных деятелей далеко не всегда желательным. Тем не менее, он декларировал, что «прибегать к обману всегда предосудительно», хотя во время войны без хитростей не обойтись.[497]
Применительно к Макиавелли и его взглядам историк средневековья имел бы полное право сказать, что речь здесь идет не только об этических нормах. Проблема, возможно, зиждилась еще и в интеллектуальном упадке Средневековья, когда простодушие было возведено в добродетель. Упрощение, причем сознательное упрощение, на Западе было не только следствием огрубления нравов, но и выбранной тактикой, которую проводили избранные и высокие умы: лучше огрублять язык и чувства, чем не быть понятым массами. Один из характерных примеров представляет собой подход Цезаря Арелатского, оправдывавшего свое использование грубых деревенских выражений желанием сделать свои произведения доступными публике. Св. Фома Аквинский в XIII веке сказал, что мало того, что автор хотел написать. Важнее то, что он написал, и что из этого было понято читателями[498]
. Пожалуй, над этой мыслью стоит задуматься всерьез.Трудно сказать, в какой мере Макиавелли считался с этим положением. Сам он откровенно гордился своим интеллектом. Возрождение, безусловно, добавило изощренности общественной мысли в области политики. Но все же стандарты Средневековья пока еще превалировали. Отсюда, видимо, и внешняя осторожность автора «Государя» в развитии своих максим.
У Юсима: «Тем не менее опыт нашего времени показывает, что свершили великие дела те государи, которые мало заботились о том, чтобы держать слово, и умели дурачить людей своими уловками. В конце концов они одерживали верх над теми, кто уповал на честность». В переводе Роговина последний тезис звучит аналогично: «… и таким образом в конце концов взяли верх над теми, которые полагались на порядочность». А вот в первом переводе «Государя» эта идея подана совершенно так же, как и у Муравьевой: «Случалось даже, что подобные государи выигрывали более, нежели те, которые основывали свои действия на правке и справедливости». Обратившись к первоисточнику, можно обнаружить, что в случае с расхождением между текстами более точен перевод Роговина и Юсима. Иными словами, государи в духе Макиавелли одерживали верх непосредственно над теми, что делали ставку на порядочность и держали свое слово.