Коммерсанты

Швейцар в неопрятной униформе оценивал его фигуру хмурым взглядом, раздумывая, стоит ли суетиться или нет? Но так и не решил — Чингиз стремительно покинул гостиницу.

Площадь у западного вестибюля — некогда самого шебутного — сейчас выглядела малолюдной и корявой. Еще минуту назад Чингиза обуревало множество дерзких планов, и вот, оказавшись на улице, он стоял, не зная куда податься…

К тротуару подъехало замызганное такси. Из салона, резво егозя тощим задом в блестящих лосинах, вывинтилась белесая девица в короткой шубке, лет шестнадцати. Следом важно вылупился солидный «мэн» кавказских кровей в кепке-«аэродроме» и хлопнул дверцей такси, словно закрыл холодильник. Девица метнула в Чингиза взгляд круглых гляделок, точно оброненных в тушь. Чингиз высокомерно отвел глаза. Вообще-то ему нравились женщины старше себя, понимающие в этом деле толк, неторопливые и внимательные. А от этих, словно бройлерных, шлюх с мальчиковыми задами, белобрысых, с тощими шеями и раскрашенной кукольной башкой под мочальными патлами, кроме идиотской важности и пошлятины, ничего ждать не приходилось. К тому же почти каждая из них могла преподнести сюрприз, работай после нее на одни лекарства…

Чингиз поднял ворот пальто и сунул руки за спину. Он шел мимо палаток, спальных мешков, тлеющих костров, огромных коробок, из которых торчали головы в тюрбанах из накрученных шарфов; Чингиз вспомнил Апраксин двор в дни записи на автомобили. Если бы не здание гостиницы «Россия» и громада Кремля, то палаточный городок горемык, жалобщиков и беженцев напоминал скопище поверженных воинов. Почти у каждой палатки, у каждого спального мешка и коробки торчали плакаты. Жеванная дождем и ветром бумага едва удерживала заплаканные слова: «Горбачев — верни мне сына!», «Мой дом сгорел в Молдавии. Требую крова и работы. Русский, 35 лет», «Во что ты превратил страну, Верховный Совет?! Я — инвалид войны, где твои социальные гарантии. Бывший житель проклятой Богом Ферганы», «Господин Президент! Процесс пошел или еще нет?!»

Несколько иностранцев, зябко поеживаясь, бродили вдоль бивака, с изумлением разглядывая этот «человеческий фарш» из горя, голода, заброшенности и проклятий. Вспыхивал блиц фотокамер. К фотографам относились доброжелательно — многие из них дарили сувениры, еду, давали денег. А главное — была надежда привлечь внимание к своей разнесчастной судьбине…

Чингиз вобрал голову в плечи. Остановился на самом излете бульвара, у последней палатки, из которой торчали детские ботинки. Чингиз наклонился, приподнял полог. Мальчишка лет десяти, лежа на животе, читал книгу при свете фонарика. Заслышав шум, мальчик резко обернулся, с испугом метнулись черные глаза.

— Ты откуда? — спросил Чингиз.

— А что? — ответил мальчик через плечо.

— Есть хочешь? — спросил Чингиз.

— Не, — под тонкой кожицей мальчика заходили желваки. — Идите, дядя. Сейчас мамка подойдет, будет вас ругать. Она за водой пошла, к военным.

Свет фонарика стекал по обложке книги «Маугли».

Чингиз сунул руку в карман пальто, вытащил деньги и, не считая, швырнул в палатку. Штук пять или шесть сиреневых четвертаков, падая серпантином, плескались овалом, из которого, как из норы, выглядывал профиль вождя мировой революции…

В короткой улочке, идущей к ГУМу, тесно стояли воинские машины. В некоторых из них сидели солдаты в обнимку с девицами, и Чингиз вновь вспомнил мальчишку в палатке, читающего книжку в ожидании матери, что пошла за водой…

ГУМ… Гостиница «Москва»… Подземный переход и улица Горького.

Чингиз двигался в тесном коридоре, по обе стороны которого сплошняком, плечом к плечу, стояли люди. Многие из них были хорошо одеты: в шубах, пальто, дубленках… Каждый держал в руках свой товар: кто статуэтку, кто пачку сигарет, кто детскую куклу… Книги, коробки конфет, пакеты с колготками, сгущенное молоко, крупа, консервы, галстуки, обувь, носки, лекарства, книги, книги, книги… Коридор из продавцов. Одни стыдливо прятали глаза, другие, наоборот, — с вызовом и дерзостью смотрели в лица прохожих: видите, до чего мы докатились…

Женщина лет пятидесяти, в шляпке с вуалью, замлевшая от холода, продает ноты, старинные, с вензелями. Рядом приплясывает парнишка с кассетами и мохеровым шарфом, возможно, снятым со своей шеи.

Чингиз участил шаг. Но коридор продолжал раскручивать свой рукав, казалось, не будет ему конца. Нырнув в подземный переход, Чингиз вышел у Главтелеграфа. Здесь, как обычно, скучали молодые люди и девицы, подпирая спинами стены и оценивая взглядами друг друга.