Коммерсанты

Чингиз вспомнил Татьяну, ее голос в телефонной трубке с мольбой и угрозами. С обещанием в чем-то разобраться, и вряд ли этот разговор будет ему приятен. На что она намекала? После ухода из квартиры на Большой Пушкарской он Татьяну не видел. Были минуты, когда Чингиз хотел вернуться, но, припомнив коммуналку с вечно сырым сортиром и теснотой, алкаша Федорова с его просьбой «пульнуть из пистоля, чтобы закончить эту паскудную жизнь», желание вернуться на Пушкарскую отпадало. К тому же Чингиз оставил общагу и снял отличную квартиру на улице Рубинштейна с окнами в тихий двор, телефоном и ванной комнатой…

Чингиз уже жалел, что задержался в Москва. Балашов отлично сработал, и никаких поправок не требовалось. Что касается визита на биржу, то можно повременить — главное, уехать, удрать из Москвы, от этих грязных, разбитых улиц, от этих несчастных людей — там, в Ленинграде, как-то светлее, чище, во всяком случае, там дом…

Вниз, от Пушкинской площади, навстречу Чингизу спускались две тетки в замызганных рабочих куртках и штанах. Тетки несли заляпанные известью ведра и о чем-то живо переговаривались, сдабривая речь отборным матом. «Неужели еще кто-то работает?» — подумалось Чингизу. Угол Пушкинской площади и Тверского бульвара дыбился деревянной перегородкой, за которой копошились строители, доносился гул каких-то механизмов. Сооружался подземный переход… «Работают, работают, — сладко, словно о чем-то сокровенном и приятном, подумал Чингиз. — Что-то все же делают в этом бардаке…»

Через мостовую со стороны бульвара доносился глухой гомон толпы. Чугунные уличные фонари растворяли свой свет в белесой сутеми вечера, высвечивая разноцветные полотнища знамен. «И кино снимают?» — подумал Чингиз, перепуская поток автомобилей.

— Что там происходит? — спросил он у стоящего рядом мужчины.

— Нар тюремных домогаются, — буркнул тот и, шагнув на мостовую, бросил через плечо: — Охренели от свободы, сукины дети.

Сквер Тверского бульвара запрудила толпа. Люди стояли, сидели на каменной балюстраде, прохаживались группами, пели, выкрикивали лозунги, доказывали что-то друг другу. В одном месте вдруг вспыхивала потасовка, и туда неохотно продирались сквозь толпу несколько ментов с постными лицами, выводили драчунов, перепачканных кровью, без шапок с бледными, истомленными лицами… И вновь упрямо взбрыкивали плакаты и лозунги: «Свободу Прибалтике!», «Долой армян», а напротив — «Долой азербайджанцев!». Между ними юлил парнишка с замусоленной сигаретой в губах, придерживая локтем плакат «Сионисты — захребетники России!». Поодаль бродил мужик в папахе, таская на плече лозунг: «Ще не вмерла Вкрайина!»… «Мы из Кронштадта!»… «Ленинград? — Санкт-Петербург!»…

Чингиз присел на холодный гранит цветника со скрюченными от мороза ветками растений. Рядом расположился штаб какой-то организации. Полная женщина в очках напоминала обрюзгшую Крупскую. Кутая горло шарфом, женщина вопрошала у худосочного парня в джинсовой куртке, подъехал ли Сережа. Сейчас самый раз разогреть толпу его призывами, люди теряют интерес. Парень в джинсовой куртке ответил, что Сережи еще нет, видно, задержался на работе, а вот батарейки в мегафоне скоро сдохнут, и нечем будет держать этот митинг.

Женщина хмуро что-то выговорила парню, тот нервно хлопнул себя по тощим ягодицам и отступил в сторону. Женщина с неожиданной легкостью поднялась с места и, шагнув к оратору, переняла у него мегафон. Вероятно, многие на площадке знали эту даму, толпа у цветника начала заметно плотнеть.

— Господа! — Женщина откинула голову и подняла мегафон, точно горн. — Вы сейчас озлоблены, вам нечего есть. В ваших домах холодно, ваши дети воспитываются в мерзости. Вас грабят и убивают, физически и морально. И Неужели нет виноватых?! Есть! — Женщина вскинула белый тугой кулачок. — Это банда, узурпировавшая власть. Это они в силу своей некомпетентности насаждают в России нравы Дикого Запада! Это они растаскивают Россию на куски, насаждают класс богатеев, отдают вас в рабство новым капиталистам. Нам не нужны ни капиталисты, ни коммунисты. У России, у настоящей демократии свой путь, господа. И за этот путь можно отдать всего себя, до последней капли крови!

Толпа колыхнулась, как огромное цветное полотнище. Раздался свист.

— Вот свою кровь и отдавай! — крикнул кто-то.

Казалось, «Крупская» только и ждала эту реплику.

— Да, господа, вопрос платы за истинную демократию для россиян, за их гражданские права с некоторых пор для меня однозначен. Если великому делу нужна моя кровь, я отдам ее с радостью, до последней капли. Я человек, а не дрожащая тварь за свое маленькое мещанское благополучие. Грядет великая борьба! И в этой борьбе нельзя победить за так, отсидеться в своей конуре. Очиститься от общей исторической вины перед поколением замученных можно только ценой собственной жизни. Меньшей цены не бывает! Рано мы собираемся жить, господа, нам еще умирать и умирать.

Толпа вновь колыхнулась, на этот раз глубоко и тревожно.