Коммерсанты

Феликс миновал портик вечно заколоченного старого подъезда Эрмитажа с терпеливыми атлантами и вышел на площадь. Ропот толпы перекрывал динамик, слова которого уже вполне различались: «Граждане! Митинг Демократического союза запрещен руководством города Ленинграда. Нарушители будут оштрафованы на триста рублей. Злостные нарушители получат пятнадцать суток ареста. По указу», — кольцом повторял динамик…

Другая жизнь, выпавшая из круга забот Феликса, вызывала любопытство и непонимание. Происходящее в стране ему представлялось вспоротой периной, пух которой летал по воздуху вот уже который год. Временами пух редел, и взор выхватывал знакомые очертания предметов и лиц, временами пух густел, и мир погружался в толщу теплого снега. Чертовщина властвовала над людьми, над их поступками и помыслами. В чем конкретно проявлялась чертовщина, Феликс не знал, он это улавливал, как улавливал сейсмограф системы Голицына Пулковской обсерватории землетрясение в Чили. Подхваченный всеобщей чертовщиной, Феликс тоже бродил в облаках пуха, интуитивно сторонясь громких перебранок, что прорывались сквозь белую толщу. Пробужденные после лагерного молчания споры оставляли Феликса равнодушным. И это казалось странным — кто, как не он, с юности привыкший к активному существованию, должен был закружиться в хороводе пушинок, в хороводе пустословия и болтовни. Он, как и другие ему подобные молодые люди, что пронзали белую мглу пытливым взором, убеждались в одном: главное — дело, материальное дело. Когда осядет пух из вспоротых перин и станет различим окружающий мир, именно те, кто занялся делом, окажутся в выигрыше. И тем не менее любопытство к происходящему в пуховой круговерти нет-нет да и пробуждалось, как сейчас, когда он приближался к Александровской колонне.

Спины милиционеров из оцепления повязали толпу серым шарфом, над которым высился вялый триколор и роился возбужденный гул голосов. Неподалеку скучал милицейский автобус. На крыше автобуса серебрился раструб динамика, что предупреждал о каре, ожидающей ослушников.

Втискиваться в толпу Феликсу не хотелось, да и не было времени, и любопытства хватило лишь на то, чтобы оценить происходящее со стороны.

Над головами мелькнул плакат «Партия «Демократический союз». Мелькнул и исчез, словно кто-то рванул за руки человека, державшего плакат. Ропот усилился, возбужденный и злой, толпа заволновалась и выпростала из себя молодого человека в сопровождении трех милиционеров. Парень в вязаной синей шапчонке прижимал к груди древко со свернутым широким рулоном. Вся четверка, перебраниваясь, направилась к стоящему в отдалении автобусу. Взметнулся новый плакат: «Свободу Прибалтике! Долой коммунистическое самодержавие!» Плакат вел себя нестойко, покачивался то рывками, то плавно. И исчез. Вскоре вновь из толпы несколько милиционеров вытурили парочку «демсоюзовцев» — морского офицера и мужчину в темных очках. Еще один милиционер следом нес сложенный плакат, волоча древко. И тоже в автобус… Откуда-то из гущи толпы доносились слова выступления. То ли у мегафона село питание, то ли он вообще был неисправен, Феликс различал отдельные фразы: «Коммунисты попрали исконные права человека, — истерично выкрикивал женский голос. — Право на сомнение, на поиск, на несогласие с большинством, право на заблуждение», — потом слышалось совершенно невнятное словоизлияние, что-то щелкнуло, и вновь: «Никто не имеет права решать за народ, как ему жить, кроме самого народа. Мы не хотим жить догмами бумажных вождей, людей ограниченных, преследующих свои личные интересы, ставших вождями не по уму, а по воле партийно-номенклатурной машины…»

Толпа мстительно отозвалась аплодисментами.

Милиционеры оцепления, заложив руки за спины и расставив вольно ноги, переговаривались между собой.

Феликс посмотрел на часы. Если он хочет пообедать дома, надо поторапливаться. Феликс знал о намерении Чингиза отделить «Крону-Куртаж» от общей конторы. И Феликс был не против, но как бы и другие не принялись растаскивать помещение, вносить корректировки в план, умасливая инженера из СМУ. Сам он, как генеральный, решил занять угол в комнате с экономистом и бухгалтером, пока улягутся страсти…

Кроме всего, в пять намечено совещание учредителей, и Феликс надеялся, что наконец объявится Рафинад, нельзя же пропадать столько дней, да еще в такую горячую пору. Наверняка родители знают, где он ошивается, иначе сами бы подняли панику. Особенно его отец, Наум, тот весь город бы переполошил. А раз помалкивают — знают…

Феликс шел вдоль милицейского кордона, направляясь к Певческому мосту. Милицейский автобус с динамиком на крыше стоял у тротуара. «Интересно, многих они так повыдергивали из толпы?» Феликс решил пройти мимо автобуса.

Окна. автобуса были зашторены, разве что заглянуть в распахнутую дверь. Но едва Феликс поравнялся с дверью, как в проеме показался упитанный милиционер в расстегнутом офицерском кителе, через плечо которого глядел на Феликса другой милиционер, помоложе, на его лице пласталась плутовская улыбка.