Коммерсанты

В том, что говорил сейчас Чингиз, не было тайны, каких-нибудь личных, сокровенных помыслов, все обсуждалось не раз на кухонных междусобойчиках и у Толи Збарского, и у Феликса. Более того, это входило в общий стратегический план «Кроны» — дать встать на ноги «Кроне-Куртаж» с тем, чтобы в дальнейшем происходила взаимная подпитка.

— Курить будем? — важно спросил Ашот.

Он вытащил пачку, вытянул сигарету, протянул каждому — вначале Балашову, потом Чингизу, — те отказались. Ашот оглянулся на кассиршу, раздатчицу и, отвернувшись к стене, прикурил, разгоняя ладонью предательский дымок. Слова, которые горячо и щедро, точно птиц из клетки, отпускал Чингиз, возбуждали Ашота. Цепкий его ум лихорадило. В своих мотаниях по городу в поисках товара, общениях с людьми Ашот чувствовал — что-то происходит вокруг, что-то вызревает. Между ним, человеком без корней в этом городе, и городом простиралась преграда, пробиться сквозь которую у Ашота не было возможности. Он чувствовал враждебность к нему, «чернозадому», — иногда в прищуре глаз, в необязательных обещаниях, в бесчисленных унизительных телефонных звонках высокомерным глупым людям, договора с которыми, как правило, лопались мыльным пузырем. Трудно доставалась копейка Ашоту, ох как трудно. Она и раньше доставалась нелегко, но раньше у него был свой мир, сколоченный, казалось, стальными гвоздями, прочно и надолго. И мир тот в одночасье превратился в отхожую смердящую яму, в виварий, полный змей и крокодилов, в кровавую пропасть… Затея Ашота с обувной мастерской была попыткой хотя бы чуть-чуть раздвинуть преграду. И вдруг Чингиз его поманил, приподнял полог, предлагая Ашоту вдохнуть свежий воздух. И то, что Чингиз был таким же «чернозадым», связывало их крепчайшими нитями. Конечно, Балашов — славный человек, но ему никогда не познать восточную душу. Попав в мир других народов, восточные люди проявляют определенную кастовость. В то же время, если восточный человек провел среди других народов долгие годы, кастовость эта слабеет, как, вероятно, и случилось с Чингизом Джасоевым, но еще не успело коснуться недавнего беженца Ашота Савунца. Жажда причастности к другой жизни опаляла сейчас Ашота. Он сделал несколько глубоких затяжек, поперхнулся и, боясь, что его перебьют, заговорил, обволакивая каждое слово табачным дымом.

— Есть вино… Ках-ках… Сто тысяч бутылок по рубель пятьдесят… Ках-ках-ках… Тебе не нужно? Ках! — выкашливал Ашот, поглядывая на Чингиза залубеневшими глазами. — Но тебе уступлю по рубль сорок. Ках! Еще есть доска обрезная. Сорок кубов по триста. Надо?

Чингиз извлек из внутреннего кармана серо-голубого пиджака блокнот и ручку. Нашел нужную страницу и вписал: «вино в бутылках, 1 р. 40 коп.; доска обрезная 40 по 300», обвел кружочком и сбоку пометил — «от Ашота», перелистал несколько страниц и проговорил:

— Доску обрезную беру по двести восемьдесят. Есть покупатель. По безналу. На все сорок кубов… А вино пока свободно. Распоряжайся.

Ашот забеспокоился:

— Пойду звонить, вдруг уже продали, надо закрепить… Ках-ках! Вот зараза, когда серьезный разговор… Ках!

— Вот, Петр Игнатович, — проговорил Чингиз. — А при фьючере никаких забот. Контракт в кармане, хоть кашляй до утра.

Ашот отодвинул несведенные пельмени и засуетился возле стула со сваленной одеждой. Повязал шею шарфом, влез в свой полушубок, смешно подпрыгивая на месте, чтобы все утряслось как надо.

— Шапку не забудь, — буркнул Балашов.

— Как можно, как можно! — Ашот нахлобучил шапку и, прихлопнув макушку, превратился в забавный живой гриб.

От дверей столовой донесся шум и вопли.

Разметав в сторону руки, точно собираясь изловить курицу, навстречу Ашоту спешил мужчина в темных очках.

— Ашот, — прокричал мужчина. — Прочел твою записку. Позарез нужно вино. Пятьдесят тысяч бутылок. Оплата наличными.

— А… Миша, — Ашот обернулся на сидящих за оставленным столиком и вздохнул: — Вина уже нет, Миша. Я продал Чингизу, — Ашоту не очень хотелось при Чингизе оказывать Мише благоволение.

— Ашот, дорогой, без ножа режешь… Хорошо, пятьдесят тысяч мне, пятьдесят тысяч отдай Чингизу, — заблеял Миша, глядя поверх шапки Ашота на дальний столик. — А… Чингиз?! И Петр Игнатович здесь? Добрый день всем! — и вновь затормошил Ашота: — Прошу тебя, Ашот…

— Говорю, Чингизу продал, — огрызнулся Ашот, пытаясь обойти Мишу.

— Даю рубль шестьдесят, — Миша ухватил Ашота за рукав. — Даже рубль шестьдесят пять за бутылку. Пятьдесят тысяч бутылок, Ашот, ну!

— Миша! — крикнул с места Чингиз. — Где моя глауберова соль?

Миша вытянул и без того свое длинное лицо, похожее на подошву в черных очках.

— Клянусь честью, Чингиз, — прокричал он, — как тебе не стыдно меня подозревать…

Чингиз вышел из-за стола. В серо-голубом костюме и светлой водолазке. Спрятанные, на манер кавказских хулиганов, в карманы руки придавали его мальчишеской фигуре задиристый шик…

— Петр Игнатович! — Миша широко повел руками, точно дирижер, приглашая оркестр на поклон. — Я честный человек, Петр Игнатович. Какая глауберова соль?! И вообще, это было сто лет назад…