Коммунисты

Далеко ли до Уаньи? Километра полтора. Колонна добралась до Уаньи. Город горел со всех концов. По улице, огибавшей здание мэрии с восточной стороны, вышли на главную городскую площадь. Широкая, ровная площадь, а по другую сторону мэрии — кривая улица, где в обветшалом сараеобразном доме стиля модерн помещалось звуковое кино «Альказар», и тут же кафе-ресторан «Бельвю» («Бильярд, свадебные обеды, банкеты»). Но на другой стороне площади, против мэрии, — решетчатые ворота усадьбы господ Де-Клерк; за воротами виден белый замок с парком, с домиками сторожей. Владельцам замка, бывшим помещикам, весь край оказался обязан основанием угольных копей. Когда-то во Фландрии, в Артуа, были только луга да нивы. И вдруг этим Де-Клеркам что-то взбрело в голову, они стали рыть землю, нашли каменный уголь, основали первые копи, насыпали первые терриконы. В честь великого события воздвигнут монумент из красного мрамора: «В память основания угольных копей», — он стоит на площади при въезде в замок, не доходя церкви. Колонна жителей Либеркура, пополненная теперь жителями Уаньи, растянувшись полукругом, обогнула и замок, и памятник, и церковь. Звуковое кино «Альказар» превратилось в груду мусора, вход в ресторан «Бельвю» завалило… Все пылало, горела и мэрия. С левой стороны в дыму дотлевали развалины дома, разрезанного пополам снарядом. На площади стояли немцы с пулеметами…

При выходе с площади, по другую сторону церкви, словно в пару с памятником в честь основателей копей, возвышается памятник павшим в войне 1914 года, весь из белого камня, увенчанный галльским петухом, — он стоит на углу улицы, по которой шагают ряды угрюмых людей под конвоем верховых; немцы гонят шахтеров и их семьи в сторону канала — к Батарейному мосту; значит, ведут их в Курьер. И как раз на этом углу площади, около памятника павшим, зеленел за решетчатой оградой маленький участок с чистеньким газоном — нечто вроде церковного садика. Туда согнали человек двенадцать мужчин, обнаженных до пояса, и под надзором немецких солдат они рыли какие-то ямы. По форме этих ям все стало понятно: двенадцать заложников рыли себе могилы. Два человека копали ямы у самого памятника павшим, около мемориальной доски с именами жертв прошлой войны. А вокруг площади пылали дома. Мужчины, шагавшие впереди колонны, женщины и дети молча, без слез смотрели на это зрелище, они как будто окаменели от ужаса. А между тем народ тут был закаленный, привыкший к ежеминутной близости катастрофы; недаром шахтерским женам по ночам чудятся во сне подземные взрывы рудничного газа… Люди шли, ветер гнал на них дым и пепел; рушились горевшие дома. По всему городу рыскали команды немецких солдат с гранатами, с огнеметами и предавали огню и разрушению каждый дом и каждую комнату в доме. — Господи боже! — простонала старушка Моро. — Что же в Курьере сейчас творится! — и ухватилась за плечо Розы Гийо. — А дети-то… — Гроза, надвигаясь, грохотала.

Уже приближались к мосту, проходили мимо последних домов. Справа были развалины, хаос обломков, длинный, еще уцелевший забор… Слева, между двух пожарищ, виднелась вилла «Флорали». Оттуда по всей улице разносился такой дикий, такой жуткий вой, что, несомненно, человек не мог бы так кричать. Но какой же это зверь воет так страшно? Ужас пересилил страх за свою собственную жизнь. Мужчины безотчетно бросились к вилле, взбежали по ступенькам крыльца. Стоявшие на часах эсэсовцы, выставив штыки, отогнали смельчаков. Но люди увидели, они не могли не видеть.

Там сидел привязанный к креслу человек. Молодой и сильный человек с непокрытой белокурой головой. Английский офицер. Эсэсовцы держали его тут с утра и издевались над ним; их офицер ударил этого связанного человека хлыстом по лицу, — на щеке и на лбу у него сразу вспухла кровавая полоса. Потом этого живого человека облили бензином, как обливали трупы во дворе замка Де-Клерк, — облили бензином пленного и всю комнату вокруг него и подожгли. Плеснули на человека бензином, как выливают на пьяного ведро воды. А когда бензин вспыхнул, раздался тот крик, который услышали в колонне. Долгий, бесконечный вопль. Утробный вой заживо сжигаемого человека. Кричал уже не человек, а его горящее тело. Молодое, еще живое, мускулистое тело спортсмена, который совсем недавно так хорошо играл в поло на матче в Солсбери… и тогда им любовались девушки, завидуя той, которую он, может быть, подарит улыбкой… Теперь его сжигали живым, паленое мясо шипело на огне, как омлет с ромом, а мимо дома проходила толпа пленных, уже знавшая, чтó значит этот непрерывный нечеловеческий крик, чудовищный, как само это преступление; и каждый шел, повернув голову влево, к двери, как люди проходят перед трибуной в демонстрации или перед воздвигнутым памятником… Дети смотрели, широко раскрыв глаза, — они ведь никогда не видели горящего человека. Немцы наградили их неизгладимыми воспоминаниями.