Комната с привидениями

Ее мать сделала все, чтобы обеспечить себе безбедную жизнь, отец умер от собственной беспомощности — других недугов у него не было, — а затем вернулся на землю и возобновил знакомство с матерью ребенка, выдавая себя за соломенноволосого большеокого господина с деньгами. Ради денег он был готов закрыть на это глаза. За страдания ему была положена денежная компенсация.

Итак, он вернулся к этой женщине, матери своего ребенка, вновь стал ухаживать за ней, ходить вокруг нее на задних лапках и исполнять любые ее прихоти. Каких только прихотей она не изобретала, но он все терпел. И чем больше он терпел, тем больше мечтал о компенсации и тем сильнее утверждался в намерении ее получить.

Но вот ведь проклятие — она и тут обвела его вокруг пальца! В очередном приступе спесивости она вдруг застыла и больше не оттаяла. Однажды ночью она всплеснула руками, вскрикнула, окоченела, пролежала в таком состоянии несколько часов и умерла. Он так и не получил компенсации. Пропади она пропадом, ни единого пенни не получил!

В этом втором браке он ненавидел ее всей душой и мечтал об отмщении. Итак, сразу после ее смерти он подделал подпись под завещанием и передал все ее имущество в наследство дочери — тогда десятилетней девочке, — а себя сделал ее опекуном. Подкладывая завещание под подушку, на которой она лежала, он наклонился к неслышащему уху покойницы и прошептал:

— Госпожа Гордыня, я уже давно решил, что вы, живая или мертвая, выплатите мне все до последнего цента!

Итак, они остались вдвоем с соломенноволосой, большеокой, глупой дочерью, ставшей впоследствии невестой.

Он решил сперва ее выучить. Поселил в одном темном, мрачном, древнем доме с бесчестной и бдительной женщиной. «Достойнейшая леди, — обратился он к ней, — мне нужно воспитать одну девицу, поможете ли вы мне в этом?» Та согласилась, но за свои труды потребовала денежную компенсацию — и получила.

Девушку воспитывали в страхе перед опекуном и в убеждении, что ей от него не уйти. С самых младых ногтей ей внушали, что это ее будущий муж — человек, который возьмет ее в жены, — ее неумолимая судьба, — предрешенная участь, от которой ей нет спасения. Глупышка была подобна мягкому белому тесту в их руках и принимала любую форму, какую ей придавали. В конце концов она застыла, приняв нужные очертания, и они стали ее неотъемлемой частью. Отнять их означало отнять ее жизнь.

Одиннадцать лет провела она в том мрачном доме и унылом саду. Он жалел для нее даже света и воздуха и ни на миг не ослаблял хватку: он заколотил широкие дымоходы, закрыл ставнями маленькие окошки, дал стенам зарасти жесткими лозами плюща, фруктовые деревья в обнесенном кирпичной стеной саду — мхом, а зеленые и желтые дорожки — сорной травой. Он окружил ее образами скорби и отчаяния. Он наполнил ее разум страхами перед этим домом и жуткими легендами, которые о нем слагали, а потом бросал одну — под предлогом, что легенды необходимо развенчивать, — корчиться от ужаса в полной темноте. Когда душа девушки окончательно поддавалась страху и безысходности, он появлялся из своего укрытия, откуда за ней подсматривал, и выставлял себя ее единственным спасителем.

Так с малых лет внушая ей, что в ее жизни нет и не может быть иного воплощения безраздельной силы, способной понукать и избавлять, связывать и даровать свободу, он окончательно утвердил господство своей власти над ее слабостью. Ей был двадцать один год и двадцать один день, когда он вновь привел ее — полоумную, запуганную и забитую новоиспеченную жену — в свой мрачный дом.

К тому времени он отпустил гувернантку — то, что ему оставалось совершить, лучше было делать в одиночку, — и дождливой ночью они вернулись под тот же кров, где ее так долго приготовляли к страшной участи. Заслышав на пороге, как барабанят по крыльцу капли дождя, она обернулась к мужу и сказала:

— О, сэр, не тикают ли то часы моей смерти?

— А если и так, что с того?

— Ах, сэр! Смилуйтесь, одарите меня ласковым взглядом! Прошу у вас прощения! Я сделаю все, что прикажете, только простите меня!

Эти слова: «прошу прощения» и «смилуйтесь!» — бедная дурочка теперь твердила как попугай.

Даже ненавидеть ее он не мог она была достойна лишь презрения, — однако они много времени провели в пути, он утомился, работа его близилась к завершению, и следовало поскорей переходить к делу.

— Дура! — рявкнул он на жену. — Ступай наверх!

Она тут же подчинилась, пробормотав себе под нос: «Как вам будет угодно, сэр!» Когда он вошел в ее спальню — немного задержавшись, поскольку пришлось изрядно повозиться с тяжелыми засовами на парадной двери (ибо он так устроил, что ночью они оставались дома одни, все слуги приходили утром и уходили вечером), жена стояла в дальнем углу, так крепко прижимаясь спиной к деревянным панелям, словно надеялась сквозь них просочиться. Соломенные ее волосы разметались по лицу, а большие глаза таращились в немом ужасе.

— Чего ты боишься? Подойди и сядь рядом.

— Как пожелаете. Прошу прощения, сэр. Не гневайтесь, ради бога! — опять завела она свою шарманку.