Комплекс прошлого

Это правда, она коренастее, чем я ее помню, и определенно выглядит чуть хуже, чем на фотографиях, которые она публикует в интернете. На ней темно-синие брюки и полосатая рубашка, которая растягивается на груди, когда она тянется за своей выпивкой. У нее квадратная челюсть, лицо покрыто толстым слоем тонального крема. Она по-матерински скрещивает руки, я не узнаю этот жест, ее шаль аккуратно лежит на коленях. Я замечаю, что ее сумочка стоит рядом с ней на полу, а ремешок обернут вокруг ее щиколотки на случай карманников. Только ее волосы остались неизменными, невероятно вьющимися и послушными; добавилось лишь несколько серых прядей, но это все.

Она берет арахис и сосет его, как мяту. Я проверяю свой телефон на наличие сообщений от Юргена или няни. Скиппер делает то же самое.

– Муж? – спрашиваю я.

– Да. Второй, вообще-то. Первый был немного засранцем.

– Дети?

– Трое. Все мальчики, за мои грехи. Самый старший отправляется в Харроу в следующем году. Ты?

– Одна девочка. Лена. Ей еще год до школы.

Соседняя школа, несмотря на протесты моей матери, находится в нескольких минутах ходьбы от нашего дома, достаточно близко, я слышу даже звонки. Ряд маленьких розовых домиков с кованой изгородью. Ни гимнов, ни молитв, ни утренних проповедей. Тем не менее, когда я представляю Лену в детском саду – душные классы, тесты на правописание и домашние задания, злобные девчонки на площадке, сборы команд, чувство, когда ты остаешься в стороне, – это равносильно тому, что меня бы медленно душили.

– Дочь? – Скиппер улыбается. – Это забавно.

– Почему?

– Ты ненавидела детей. В Woolworth ты смотрела на них сердито, пытаясь их напугать. Это было уморительно.

– Я?

– Все из нас просто хотели выйти замуж и сидеть дома – полагаю, никто из нас не был очень амбициозным, – кроме тебя. У тебя была мысль о том, что было бы жестоко рожать ребенка в этот мир. Ты была права тогда, не так ли? Настоящая феминистка, – говорит она, обозначая пальцами кавычки в воздухе.

Я ничего не могу вспомнить. Не думаю, что тогда я так или иначе высказывала твердое мнение о детях, по крайней мере, не больше и не меньше, чем любая другая девочка-подросток со здоровым страхом беременности. Дети были интересны мне примерно так же, как кошка или собака.

– Правда?

– О, наверное, это была просто игра. У нас всегда были какие-то причуды, не так ли?

Я убираю арахис с неба с помощью языка, пытаясь решить, о какой причуде говорит Скиппер. Был ли это период нашей одержимости оккультизмом, когда мы говорили с мертвыми на доске для спиритических сеансов, утверждая, что вызывали мать Джерри Лейк? Или когда мы от скуки протыкали друг другу ушные хрящи швейными иглами? Или наши заигрывания с наркотиками?

– Наркотики? – Скиппер недоверчиво фыркает и качает головой, когда я напоминаю ей о том времени на спортивной площадке. – Я так не думаю. Должно быть, это был кто-то другой. Я немного ханжа, когда доходит до такого рода вещей.

Почему она забыла об этом? Она была зачинщиком – перестань быть такой голубой, – а все остальные следовали ее примеру. Я пытаюсь разбудить в ней воспоминания.

– Попперс. Думаю, ты получила их от своего кузена Майло.

– Майло? Как странно. Он и Джордж Гордон-Уоррен поженились, ты слышала? Суперсвадьба.

Меня раздражает, что она пытается сменить тему.

– Они живут в Патни. Он работает в каком-то банке. У нее неплохая галерея в Холланд-парке.

Я смутно помню, как мама рассказывала мне, что была в Лондоне на открытии художественной галереи, но я еще не готова отказаться от предыдущей темы.

– Скиппер, серьезно, я не могу поверить, что ты не помнишь тот день на спортивной площадке.

Я слышу требовательный тон своего голоса, который становится более педантичным.

– У нас были головные боли. Генри Пек пришлось лежать в нашем общежитии с холодной тряпкой на голове.

Плечи Скиппер вздымаются и опускаются от смущения. Она уклончиво качает головой, слегка смеется.

– Я не думаю, что когда-либо была такой мирской; я ничего не знаю о наркотиках. Я имею в виду, что мы были в школе будто в аквариуме, не так ли? Не знаю, прочла ли я хоть одну газету за все время, пока была Божественной. Конечно, мы курили, как дымоходы.

По крайней мере, в этом она признается. Я беру горсть арахиса. Запускаю их в рот один за другим. Теперь, когда Скиппер начала вспоминать, она как будто не может остановиться, перечисляя имена мальчиков, которых мы целовали, школьные экскурсии и спектакли, секретные поездки в паб, наказания и дисквалификации, все мелкие проступки.

– О боже, а помнишь, когда Фредди рвало во время причастия, прямо в чашу? Наверное, его все еще несло с прошлой ночи. Все эти благовония совсем не помогли. Падре действительно нравились его колокольчики и запахи.

– Какого Фредди? – говорю я.

Я не помню этого человека. Но Скиппер уже перешла дальше.

– Как жаль, что так и не перебрались на Другую сторону. Ты бы, конечно, стала старостой.

– Я? – недоверчиво говорю я, выплевывая свою шанди.

– Без сомнения, – говорит Скиппер. – Кто же еще?