Кому светят звезды

За окном сгущались сумерки. Качались и плыли мимо окон школы тени спешивших с работы людей. Они шли и не думали, не знали о том, какая трагедия вершится за стенами госпитального здания. Михаил натянул на голову одеяло. И снова перед его мысленным взором прошла вся прожитая жизнь. Довоенный Ленинград. Его свадьба и песня про Катюшу… «Пусть он землю бережет родную…» Куда уж теперь ему беречь, калеке… Вспомнилось, как Иван Залесный в шутку сравнивал судьбу с автобусом, из которого одни навсегда выпрыгивают на ходу, другие садятся, чтобы катить дальше по жизненной дороге. Видно, и для него настает время прыгать…

Несмотря на поздний час, профессор не ушел домой. Снова заглянул в палату, остановился у кровати Михаила. Сел рядом, но разговор не начинал, думал о чем-то своем.

— Хоть вы не хотите больше об этом, но я снова пришел убеждать вас сделать операцию.

— Да как мне без ноги летать?

— Речь не об этом! Жить или не жить — такова нынче правда-матка!

— Смерти я не раз в глаза глядел!

— Нашли чем хвастаться. Вы один, что ли, ее видели? Разве вы не любите жизнь? Жену? Ваша теща приехала, хочет вас повидать.

— Катина мама?

— Да. Рассказывала, что с сорок первого на Урале, в эвакуации.

— Наверное, из полка ей сообщили, где я.

— Видите, многие о вас думают, а вы о себе самом подумать не хотите. Знаете, в соседней палате танкист лежит. Тяжело ранен. Пока без сознания. Продолжает танком командовать. Передовая здесь у него, а вы рановато бои кончили. Повоюйте-ка за себя!

— Зря вы уговариваете, доктор, вашего времени жаль…

— Стопу постараемся сохранить, хотя полной гарантии в успехе новой операции нет. Почистим основательно — гангрены не будет.

— И что станет в лучшем случае? — спросил Вологдин, приподнимаясь на локтях.

— Не будет подвижности сухожилий, плохо будет нога гнуться, — принялся объяснять профессор.

— А в худшем? — перебил Михаил.

— В худшем — полная ампутация конечности.

— Спасибо, доктор. Я подумаю. Утро вечера мудренее…

Не дослушал хирург Вологдина, ушел в процедурную комнату.

— Мария Тимофеевна, — обратился к дежурной сестре, — надо женщину из Челябинска пустить к капитану Вологдину. Это его теща. И еще… На завтра готовить Вологдина к операции!

— Разве он согласился?

— Я без согласия обойдусь, коль сам не надумает! Позовите ту женщину. Пусть сидит хоть до утра.

— По это же нарушение правил…

— Ему нужна хорошая разрядка. А у тещи обратный поезд только утром. Где сейчас пристанище найдет? Ночь на дворе!

В седой горбящейся женщине, подошедшей к его кровати, Михаил с трудом узнал мать Кати. Он не видел ее почти три года, помнил молодящейся, любившей красиво, со вкусом одеться, а над ним склонилась старушка в цветастом платочке. Судя по внешнему виду, для Ольги Алексеевны прошедшие годы удлинились втрое, такими разительными показались Михаилу перемены. Одутловато-круглым стало ее лицо, редкие в недалеком прошлом морщины сменились густой сеткой глубоких бороздок, придававших лицу усталое старческое выражение. Ольга Алексеевна сильно, до удивления, пополнела, но это была нездоровая полнота.

— Ты, Мишенька, вроде как не признал меня? — тихо проговорила она.

— Что ты, мама, — он впервые назвал ее так, раньше звал по имени и отчеству. — Я просто поразился тому, как быстро ты ко мне приехала. Откуда узнала?

— Ладно, ладно, не привирай. Тебе это не идет. Честному человеку среди людей жить легче. А я что же… Уходящие годы силком не удержишь.

— Как ты? Катюша как?

— Были письма. Все хорошо. Многого не скажу. Редко пишет. Как сам-то?

— Живу — хлеб жую. Врач сказал, что от плохого к худшему дело идет.

— Что так? Толком бы рассказал!

— С врачом вот беседовал. На серьезную операцию уговаривает, — начал рассказывать Михаил.

И вдруг его осенила мысль, которой он испугался, не поверил, что так могло быть, но все-таки спросил Ольгу Алексеевну, потому что иначе не смог бы успокоиться:

— Тебя нарочно вызвали к операции меня склонить?

— Что ты! Что ты! — замахала руками Ольга Алексеевна. — Это ты сам должен решить. Давай о другом поговорим.

— Хорошо. Расскажи о себе все с самого начала, когда уехала из Ленинграда.

Вздохнув, Ольга Алексеевна встала со стула и подошла к окну. Взглянув на улицу, зябко поежилась — не от холода, от неприятных воспоминаний, — вернулась к кровати Михаила.

— Ты помнишь, в июле сорок первого решили эвакуировать ребят из города?

— Само собой — помню!