Кон-Тики

У меня не было родительского дома. Отца мы похоронили девять лет назад. Тогда же, вместе с ним, скончался и мой родительский дом. Матери стало больше не нужно притворяться, как она меня любит. А мне до одури хотелось лишь одного – чтобы она оставила меня в покое. Не тут-то было. Когда все это началось – поначалу я старался отшучиваться. Потом – оправдываться. А вскоре мне стало все равно. Снять квартиру тупо не хватало денег. Разменяться и разъехаться я не мог – это бы ее убило. Ей был нужен мальчик для битья. Ладно, стерпится как-нибудь.

Я и терпел. Пока не появилась Цапля. Виделись они лишь однажды, мельком, на улице. Матери этого хватило за глаза, чтобы тихо возненавидеть мою Юлю.

– Да уж, цирковой экземпляр ты себе нашел, – сказала тогда она. Наверное, ей всегда хотелось – хлестануть так, чтобы побольнее. Но мне было уже не больно…

– Спишь, – мать заскрипела стулом по убитому паркету, вытаскивая его из-под письменного стола, усаживаясь напротив в метре от меня.

– Спал, – безразлично сказал я, – мог еще полчаса спать. Доброе утро, мама.

Взгляд матери был тяжел. Амитриптилин, прописанный от непрекращающейся мигрени профессором Гехтом из Первой больницы МПС, действовал все хуже, нам пришлось увеличить дозу и побочных явлений стало больше.

– Ты меня бросил, – сказала мать. – Бросил. Променял на эту жердь лопоухую.

– Мама, можно я умоюсь и поработаю пару часов?

– Да делай что хочешь. Я же тебе не указ. Ты теперь с проституткой живешь.

Я не мог с ней разъехаться. Один раз, в сердцах, пообещал. В тот же вечер она нажралась снотворного с тавегилом. Не уследил. Все закончилось токсикологией Склифа. Когда ее так несло, море ей было по колено. А мама у меня все же была одна.

– Вер, что мне делать? Что нам делать? – спросил я Верку Бондаренко, учившуюся в соседней группе, а теперь работавшую в той самой токсикологии. Верка только вздохнула. Потом стала говорить. Говорила долго. Выход был только один. Амбулаторное и стационарное психиатрическое наблюдение. Без вариантов.

– Валентина Ивановна вчера приходила. Спрашивала, как мой дражайший сын. А мой сын теперь шастает черт знает где. Ему и я, и Валентина Ивановна до лампочки.

Валентина Ивановна была нашей соседкой по коммуналке, когда я родился. Вскоре мы получили квартиру; с тех пор я видел Валентину Ивановну раз в пять лет и теперь совершенно не понимал, какое я имею к ней отношение.

– Ты когда у отца был последний раз на кладбище?

– Мама, можно мне встать, умыться и поработать? – сказал я и позорно сбежал в ванную.

Было понятно, что работать она мне сегодня не даст. После ванной я быстро оделся, сжевал бутерброд с плохой докторской, пропихнув его в глотку спитым чаем и стал зашнуровывать ботинки.

– Мама, я в больницу.

– Тебе Коровкин звонил. Он вернулся.

– Да ну!

– Телефон у него новый. Я записала. На секретере лежит в большой комнате.

Я расшнуровал обувь, зашел в комнату, сграбастал листочек с семью неровно записанными дрожащей рукой цифрами.

– Спасибо, мама!

Почему – всякий раз, вглядываясь в ровный пробор на некогда цвета воронового крыла, а теперь совсем седой голове, мне так отчаянно хочется плакать?..

***

Я сменился с дежурства звонким субботним утром. Макушка марта. Жизнь с выдоха вышла на вдох. И вот: бестолковая капель, норовящая влезть прямо за шиворот тяжелого зимнего пальто. Жирная грязь на бугристых от недавно проснувшихся грунтовых вод тротуарах. Полные мутью лужи, что вечерами морщат непрочным хрусталем серебряного льда.

Усталость. Авитаминоз. Бессонница. Наглое бесцеремонное солнце, безумно бликующее в кривом зеркале мира. Мне никогда не нравилось это больное время года – короткое, хрупкое, обманчивое, неверное. А вот, как назло, угораздило родиться именно этими днями.

Разложенный стол в гостиной, ожидавший четверых, был подозрительно велик.

– Зачем здесь? – спросил я. – На кухне, что ли, места мало?

– Садись, садись в кресло, – оттеснила меня от стола Цапля. – Ты устал. Я все сама принесу. Ты же заслужил. Всю ночь работал. Ты – заслуженный! – руки Цапли мягко погрузили меня в венерину мухоловку кресла, а губы едва коснулись моей макушки.

– Хрен-то! Я не заслуженный. Я – народный!

Я и не думал ей сопротивляться. Это старое некогда салатовое кресло в углу, под трехламповым торшером, напротив пыльного телевизора, определенно было моим, пусть раньше я почему-то никогда в него не забирался. Не приходило в голову.

– Кого ждем? – спросил было я.

– Секрет! Увидишь! – рассмеялась Цапля.

Первой пришла Дерюгина. Полюбовалась на растекшегося меня, по-братско-сестрински поцеловала, вручила сверток с одеколоном. Девчонки скрылись на кухне – оставалось дождаться второго и последнего гостя.

Вдыхая легкие нотки-отголоски цаплиных духов, слыша краешком уха тихие переливы смеха, доносящиеся с кухни, я проваливался куда-то, уходил, ускользал от реальности. «Когда принцесса видит сон про не сон, ей кажется, что сон не сон про сон, а думает что сон про не сон…»4.