Кон-Тики

Сказали: зачитать мой отчет. Я зачитал. Секретарь, шамкая гуляющим верхнечелюстным протезом, прочла вслух две характеристики – общую, от главнюка, и по специальности, от Вольфсона. Общей я раньше не слышал, а специальную – так ту вообще сам про себя писал. Вольфсон туда только пару фраз добавил, да расписался – вот и все. За высокими окнами быстро темнело. Свет старорежимных люстр не добивал до барочных сводчатых потолков. Люди в помещении ощущали себя неуютно; вели себя казенно. Им хотелось домой, за столы с ужином и в теплые кресла перед телевизорами. Вопросов по специальности, даже для проформы, мне не задавали. Категорию дали, голосовали единогласно. «За корочками зайдите через неделю. Выписку из протокола – для администрации больницы – можете взять сегодня, но только через час, когда будет готова, а то завтра – заходите в канцелярию в любое время в течение дня».

Было без десяти семь. Я переминался с ноги на ногу на углу Ленинградки и Расковой. Вход в вестибюль «Советской», большой такой, помпезный, огромная двустворчатая дверь, – с Расковой. Я не знал, откуда ждать Коровкина. Если поедет с «Белорусской» – тогда спрыгнет с троллейбуса на Ленинградке. А если пойдет от «Динамо» – появится пёхом со стороны универмага, вынырнув из подземного перехода под Беговой. Как назло, зарядил мелкий противный дождеснег. У входа в «Советскую» очередь в ресторан, внутри за дверью стоит швейцар, просто так не зайти. Можно было дойти спрятаться в кассах театра «Ромэн», вход с Ленинградки, но тогда я бы вообще ничего не смог увидеть. Оставалось покориться судьбе да мокнуть на ветру.

С Ленинградки на улицу Расковой, едва не задев замешкавшегося на переходе мужика, бешено елозя «дворниками» по грязному лобовому стеклу, свернула уляпанная подколесной жижей белая «шестерка». Сбавив ход, едва-едва поползла по Расковой, явно выискивая место для парковки. Остановилась, громко хрустнула коробкой передач и стала неуклюже, вихляя багажником, сдавать задним, пытаясь притереться к обочине в свободном промежутке между машинами. С первого раза задача не решилась, водителю пришлось повторять маневр дважды. Обезьяньи ужимки шофера так увлекли меня, что я забыл, зачем здесь стою.

Водительская дверь открылась, на свет под уличным фонарем появилась широкая мужская фигура, облаченная в длинную дубленку и меховую шапку. Фигура открыла заднюю дверь, достала портфель, захлопнула обе двери, щелкнула ключом и направилась в мою сторону.

– Обнимемся, что ли, Стёпский! – в ту же секунду я оказался в самом центре облака югославского одеколона, тискаемый стальными медвежьими объятиями Шуры Коровкина.

– Шурик, ты-ы-ы… – только и смог выдавить из себя я, обминаемый стальными коровкинскими клешнями.

– Я, а кто еще! – довольно пророкотал мне на ухо Шурик. – Давно мерзнешь?

– Да не очень…

– Ты уж прости, брат, прости, Стёпский, если опоздал. Езжу я недавно, езжу пока плохо. На Горького, в начале вот, застрял, потом на Белорусском мосту таксисту чуть в корму не въехал! Пойдем! Есть как охота!

Очереди на вход для Коровкина не существовало: столик был заказан заранее, швейцар распахнул дверь, и мы ввалились в тепло, к лампам, пальмам и оркестру главного зала ресторана «Советский».

– Пить-то – что с тобой будем? – в возбужденном предвкушении спросил Коровкин.

– Ну, ничего, наверное, – робко сказал я, – ты за рулем, я из солидарности…

– Да ладно тебе, Стёпский! Отцу позвоню, приедет, развезет нас по домам.

– Ну, тогда…

Сборная мясная солянка под «Столичную» из граненого пузатого графинчика вернули меня в полноту жизни.

– Восемь лет! Восемь! – гремел раскрасневшийся Коровкин. – Учились-то когда, помнишь, каждый семестр вечностью тянулся! А тут – как у фокусника с цилиндром и кроличьими ушами – раз, два, алле-оп!.. дамы приглашают кавалеров… – и нет восьми лет… Как живешь, Стёпский? У тебя ведь всё то же выражение лица…

– Какое? – спросил я.

– Наше, Стёпский, наше. Родное. Такого больше теперь увидеть негде, – вдруг тихо, чуть ли не шепотом, сказал Шурик и внезапно замолчал. Глаза его заблестели.

– Ты чего, Шурик? – я придвинулся ближе.

– Ничего, Стёпский, так, пустое… Мышка пробежала, хвостиком махнула. Бывает.

Оркестр заиграл босанову. Нам принесли мясо.

– Ну что, поздравляю тебя! Прими! Рад, рад искренне. Первая категория – не хрен собачий, – справившись с набежавшей грустью, лучился улыбкой Коровкин.

– Ну да, Шур… Не собачий, – собачачий, – гадостно скаламбурил я.

– Какие перспективы?

– Заведующего обещают. Старый – на пенсию, новый в Израиль, через пару месяцев. Говорит, кроме меня некому. Он мне и категорию сосватал.

– Кроме тебя некому? Наивный ты, Стёпский. Это сейчас некому. Ты же впахиваешь, да?

– Ну.

– А ему еще дела сдавать. Перед отъездом. Да?

– Да.

– Значит, ему сейчас проблемы даром не нужны. Зато нужен кто-то, кто ему жопу прикроет. Ты и прикрываешь.

– И что?