Никогда в моей недолгой жизни еще не было так странно, чисто внутри, будто я впервые увидел себя со стороны, и понял, что это на самом деле – я. Ведь как было? Я – функция. Сын. Ученик. Студент. Комсомолец. Ординатор. Врач. Пассажир. Покупатель. Посетитель. Читатель. Зритель. Функция. Чертова проклятая функция. Треугольник а—бэ—цэ, синус альфа, эм—це квадрат. Меня не было. Не существовало без каких-то, не от меня зависящих, условий. Чужих условий. Совсем чужих. Пешка на чужой доске.
Теперь же, сквозь «сон – не сон», доносящийся с кухни голос Цапли, существующий отдельно от реальности, – лишал меня всех условий. Я знал: вот она, моя Цапля – на кухне, но она со мной. Вот я в операционной, а она – со мной. И даже если я на другом конце Земли, – все равно: она со мной.
Цапля не ставила мне условий. Она была со мной безусловно. Ей была не нужна функция: ей нужен был – я. Настоящий, свежий, мгновение назад рожденный или доживающий последнюю секунду, лишенный скорлупы, сильный, слабый, больной, здоровый, умный, потерявший рассудок, – да какой угодно! Я! И я, – без условий и условностей, – сбросил с себя потрескавшуюся корку, очистился от гнилой коросты. Я стал собой и таким предстал перед ней и миром. Безусловным. Безо всяких функций.
– Здравствуйте, должно быть, вы Степан Иванович, ну, а я – Лев Сергеевич…
– Нет, не так, – сказал я, поднимаясь с кресла и приходя в себя, – нет, нет, Лев Сергеевич. Я – Стёпа. Просто Стёпа. И, пожалуйста, если можно, говорите мне «ты».
На вид чуть больше сорока, хотя я знал – пятьдесят. Густые рыжие волосы с проседью, аккуратная шкиперская бородка. Совершеннейше цаплины – глаза, брови, скулы, такой же аккуратный нос, такие же красивые руки, чуть сутулая спина. Определенно Цапля уродилась папиной дочкой. Правда, папа не дотягивал до нее по росту. Они были такими, дети военных лет, голодными и холодными. А, ведь, чтобы расти, нужно быть теплыми и сытыми.
Цапля могла часами говорить об отце. Не об отце, конечно, не так – о папе. Папа был Синдбадом-мореходом и Аладдином. Папа был письмом из далекой экспедиции и пожелтевшей от времени фотографией из морского похода. Папа был знакомым всей стране голосом из радиорепортажей и камерой документалок «про зверушки» для телевидения. Вот еще фотки, еще, еще… Это папа с Сенкевичем, это – с Кусто, а вот – с Опариным. Папа мог быть дотошным телевизионным редактором-очкариком с четвертой программы, и сразу – бесшабашным гулякой на приятельской даче в Переделкине, с бутылью чачи – в одной, шампуром шашлыка – в другой, и с висящей на шее семилетней Цаплей… Папа мог быть где угодно и кем угодно. Важно было то, что он – был.
– Вот и хорошо, Стёпа. Будем проще, будем на «ты» – Лев Сергеевич протянул мне маленький полированный чемоданчик. – С тридцатилетием! Открывай!
Я отщелкнул замочек, поднял крышку. В глубине, на ложе красного бархата, лежала необыкновенной красоты черная изогнутая курительная трубка.
– Дело в том, Стёпа, я не курю. Бросил давно. В зимней экспедиции, в казахской степи. У нас все кончилось, табак в том числе. Вот и бросил. Ты ведь куришь?
Я кивнул.
– Тур Хейердал подарил. Он ведь в прошлом году был в Москве. Помнишь? Вот… У меня будет лежать без дела. А тебе пригодится.
Лев Сергеевич с год как жил с новой женой. Цапля сказала как-то: мать всю жизнь папу шкурила, а Виолетта в макушку целует. Я смотрел теперь на него и думал – а как можно его не целовать?
Поздним вечером мы сидели вдвоем с Львом Сергеевичем на кухне. Я слушал его нескончаемые рассказы, как-то внутри удивляясь, что теперь это не голос из радиоприемника; неловко сопя, пытался обкуривать хейердаловскую трубку, и понимал важное. Такое важное, как никогда прежде. Я обретал дом.
Дерюгина отправилась к себе лифтом тремя этажами ниже. Уехал к Виолетте Лев Сергеевич. Цапля крепко спала, умаявшись за день. Я тихо разделся, лег рядом. Мне было тепло. Я вспомнил чудесное лицо Льва Сергеевича, вновь услышал его бархатный голос. И вдруг… господи… – да ведь таким будет мой сын! Наш с Юлькой сын! Она – папина дочка, а он будет – мамин сын. Папины дочки и мамины сыночки бывают в этом мире счастливыми. Таким будет мой сын. Я беззвучно рассмеялся. Пусть его пока нет, нет даже в проекте. Но он будет. И пройдет совсем немного лет, и я стану глядеть на него снизу вверх. Я буду любоваться ими – дедом Львом, моей Цаплей, и тем, у кого пока нет имени. Не беда. Будет.
Всё теперь – будет.
***
С Коровкиным был уговор: с половины седьмого до семи у входа в «Советскую». Я ехал прямо с комиссии горздрава, боялся опоздать. Зря боялся – все закончилось без пяти шесть. Вольфсон договорился, меня вызвали последним. Зашел, предложили сесть. Длинный стол. Пятеро членов комиссии. Секретарь. И я – в дальнем торце, ближе к входной двери. Председательствовал профессор Полозов. Нам госпитальную хирургию в институте читал. Сильно постарел за десять лет, но все ничего, такой же, бойкий и ехидный – однако, как и раньше, без злобы.