Конец Емельяна Пугачева (очерк)

Однако основная причина того, что эпопея «Емельян Пугачев» заняла у писателя не только 30-е, но и начало 40-х годов, заключалась, конечно, в обширности самой темы, в сложности творческих задач, встававших перед Шишковым уже в процессе непосредственной работы над произведением. Даже приступая к написанию первых глав «Пугачева», автор не мог в полной мере представить себе истинных масштабов своего труда, который потребует увеличения объема произведения вдвое против намеченного (100 авторских листов вместо 40–50 «запланированных»), не мог, впервые обращаясь к жанру исторического романа, предвидеть все те специфические для него особенности, над которыми не раз придется задуматься. Одним из кардинальных вопросов, во многом определивших весь ход работы над вещью и ее художественное своеобразие, являлся вопрос о жанре «Емельяна Пугачева», ответ на который был найден писателем далеко не сразу. Так, находясь еще «на подступах» к своей будущей эпопее, Шишков на вопрос корреспондента «Литературного Ленинграда», «будет ли его роман „чисто хроникальным“, отвечал отрицательно, говоря, что ему „придется совместить историю пугачевского восстания с сюжетной интригой“. В 1935 году писатель высказывался по этому поводу менее категорично: „Затрудняюсь ответить на вопрос, будет ли роман фабульным или исторической хроникой“. Однако в письме к Н. С. Каржанскому от 21 сентября 1937 года Шишков уже твердо заявляет, что в „Емельяне Пугачеве“ „романа в романе никакого нет, это просто историческая хроника“ („В. Я. Шишков. Неопубликованные произведения. Воспоминания о В. Я. Шишкове. Письма“, Л. 1956, стр. 288); в письме к архитектору А. И. Суслову от 28 июня 1938 года он подтверждает это же положение: „Пугачев“ не роман будет, а повествование, историческая хроника» (курсив мой. —В. Б), — и поясняет, почему он принял решение писать «Пугачева» именно в этом жанре: «Хотя я и не плохо справляюсь с сюжетом („Угрюм-река“), но в данном случае от сюжетной линии я совершенно отказался. Сюжет увел бы меня в дебри ненужного вымысла… Вся пугачевская эпопея (корни, предпосылки, окружение, последствия) сама по себе — готовый сюжет» (там же, стр. 297). Точно такую же аргументацию выбора жанра для «Пугачева» Шишков приводил и позднее в журнале «Огонек» (1942, № 51): «Все в нем („Емельяне Пугачеве“. — В. Б.), — писал он, — построено на строго исторической канве, чрезвычайно своеобразной и настолько в общем интересной, что не было необходимости разукрашивать доподлинную историю выдумкой и домыслом… в моем историческом повествовании мало вымышленных лиц и ситуаций». Отказ от создания «романа в романе», следование в основном «строго исторической канве» (что понятно, не исключало наличия в произведении элементов художественного вымысла и в выборе отдельных ситуаций и тех или иных второстепенных персонажей) налагали на автора особенно большие обязательства. По его собственным словам, он был «связан сотнями фактов, дат, всяческих условностей» и в изображении реально существовавших личностей екатерининской эпохи должен был уметь посмотреть на них и глазами их современника и в то же время дать им объективную оценку с точки зрения советской исторической науки. Особенно ответственным и сложным в этом отношении был, конечно, образ самого Пугачева. Обширный исторический и литературный материал о «мужицком царе» был весьма противоречив, по большей части он содержал прямую клевету на «бунтовщика» и «негодяя». Подобное отношение к личности Пугачева определялось в первую очередь сословной ненавистью к нему мемуаристов-современников, а также и позднейших историков и беллетристов, таких, как Данилевский, Салиас (романы «Черный год», «Пугачевцы»). Даже некоторые советские историки, например, Покровский, придерживались той точки зрения, что Пугачев представлял собою «нечто среднее между фантастом и просто ловким проходимцем, каких было немало в разбойничьих гнездах Поволжья или даже в воровских притонах Москвы». Шишкову предстояло преодолеть груз всех этих предрассудков и ложных оценок и, определив истинную социальную сущность «мужицкого царя», постараться дать его живой художественный образ.