Конец осиного гнезда

Миновали деревню, свернули вправо. Вновь углубились в лес и остановились у края опушки, густо поросшей лютиком. Тут стояла землянка, крытая в два наката кругляком. На землянке яркой полоской лежал золотой луч уходящего солнца. Вошли внутрь.

Здесь старшина считал обмундирование, перекладывая его из одной груды в другую. При нашем появлении он вытянулся и представился командиру полка по уставу. Потом, пожимая мне руку, отрекомендовался:

— Пидкова.

Землянка была глубокая, просторная, с широкими нарами вдоль стен. Правая сторона отделялась двумя сшитыми простынями. Я заглянул туда: чисто, опрятно. На стене несколько открыток, зеркальце. Здесь, видно, располагался парикмахер.

— Квартиранта к вам привел, — сказал старшине командир полка. — Прошу любить и жаловать.

Старшина не без любопытства посмотрел на меня, человека в гражданской одежде.

— Украинец? — спросил я его.

— Эге ж. Самый что ни на есть полтавский.

— Вот и хорошо! На досуге побалакаем.

Мы вышли из землянки.

— Ну, желаю удачи! Большой удачи! — сказал командир полка и крепко пожал мне руку.

Мы вернулись с капитаном в землянку, и он, подозвав старшину, напомнил ему, что в момент подхода немцев к расположению батальона старшина должен проводить меня в деревню.

— Есть не хотите? — спросил меня капитан.

Я ответил, что уже обедал.

— Тогда пройдемтесь. Здесь есть чудесные места.

Я согласился.

Уже вечерело. Пахло хвоей и лесными травами.

По бревну мы перебрались через небольшую протоку, потом спрыгнули в траншею и пошли по ходу сообщения, который повел нас к переднему краю. Ход сообщения заканчивался отвесным невысоким обрывом, поросшим мелким кустарником. Сквозь кустарник виднелась темно-зеленая, в водорослях поверхность озера. Местами оно было украшено белыми водяными лилиями. Над озером прогуливался ветерок, собирая на воде морщинки.

Чуткая, настороженная тишина. Где-то у противоположного берега стонет выпь, поплескивает рыба.

Обходя озеро, наткнулись на бойца. Он сидел спиной к нам на траве, обхватив колени руками, и так был занят своими мыслями, что даже не заметил нас.

— Токарев, ты что здесь делаешь? — строго спросил капитан.

Боец быстро вскочил на ноги, повернулся, и я увидел совсем молодое курносое лицо в веснушках и светлые глаза с редкими выгоревшими бровями.

— Так… сижу, товарищ капитан, — ответил он неопределенно и нахмурился.

Я заметил, что веки у него покраснели и припухли, как бывает у детей после слез.

— Иди в палатку, — приказал командир батальона. —Там сейчас будет громкая читка.

— Слушаюсь!

Мы пошли своей дорогой. Спустились вниз, и когда уселись на берегу небольшого ручейка, капитан сказал:

— Горюет паренек. (Я догадался, что он говорит о Токареве.) Два дня назад отца его убили. Артиллеристом был. — Капитан немного помолчал, и я почему-то почувствовал, что ему тяжело не менее, чем Токареву. — И кто теперь без горя… — продолжал он. — Я вот тоже не опомнюсь никак. Имел жену, дочь, мать, отца, а теперь никого не имею — все погибли… И страшно погибли: заживо спалили их фашисты…

Он замолчал, лег навзничь и заложил руки под голову. Я не стал тревожить его расспросами. Бывает так, что трудно подобрать нужные слова.

Затемно я пришел в землянку. Старшина уже приготовил мне место для отдыха.

На нарах были постланы шинель и плащ-палатка, вместо подушки положен противогаз. Сам старшина сидел разутый и тщательно исследовал подошвы сапог.

— Видпочивайте спокийно, а як що хочите исты, то сидайте с нами вечеряты, — предложил Пидкова.

Я был сыт, от еды отказался и улегся на свое место.

Спать не хотелось. Глядя на низкий потолок землянки, я слушал, о чем говорили мои соседи. Их было четверо: старшина Пидкова, симпатичная девушка, оказавшаяся парикмахером, и два сержанта. Они ужинали. В стреляных гильзах из-под снарядов горело несколько оплывших свечных огарков.

— Вид того казак гладок, що поив, та и на бик, — заявил старшина, покончив с едой и выбираясь из-за шаткого, пристроенного на березовых жердочках, стола.

Вылезли и остальные. Девушка принялась за уборку, что, видно, входило в ее обязанности, и запела. Пела она все одно и то же:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой…

Голос у нее был мягкий, грудной, но одни и те же слова песни начинали раздражать меня. Я пробовал мысленно подпевать ей, перевертывался с боку на бок, но ничто не помогало — сон не приходил.

Не вытерпел и старшина.

— Маруся, змины пластинку! — с тоской в голосе взмолился Пидкова. — Надоели мени твои яблони и груши, хай воны сказятся. Душу прямо вывертае. Нехай сердце видпочине…

— Странный вы человек, товарищ Пидкова, — обиженно сказала девушка. — Другим же ничего…

— Другим тоже неважно, — отозвался голос.

— А вам, товарищ? — обратилась ко мне Маруся.

Я сделал вид, что сплю, и промолчал.

— Товарищ Катков, — окликнула она четвертого, — вас беспокоит моя песня?

— Нам хоп што. Мы ребята пскопские и до музыки дюжи…

Грохнул хохот. Я не стерпел и тоже фыркнул.