Конец осиного гнезда

Маруся закусила нижнюю губу.

— Як ты сказал, Катков? А ну, скажи ще раз! — попросил Пидкова.

— Ладно, хорошего понемножечку, — ответил тот.

Наконец все замолкли. Приоткрыв один глаз, я посмотрел на Марусю. Она сидела теперь за столом и что-то писала. Прошло не менее получаса. Она запечатала конверт и легла на свое место.

Наступила тишина. Мои мысли снова закружились вокруг одного и того же вопроса: когда и как все произойдет?

Волнение, испытываемое в течение последних дней и ночей, утомило меня. Иногда я впадал в тревожное забытье, потом вдруг вздрагивал, всматривался в окружавшие меня предметы, вслушивался в тишину. Кроме далекого кваканья лягушек, ночь не приносила никаких звуков. Я снова впадал в дремоту и наконец глубоко заснул.

Проснулся мгновенно. Где-то совсем близко слышались разрывы. В бок меня толкал старшина.

— Вставайте скорийши! Як вы спите! С пивгодыны бой иде.

Я вскочил, огляделся. В открытую дверь землянки виднелось посветлевшее перед рассветом небо. Старшина одной рукой что-то торопливо запихивал в вещевой мешок, а другой светил фонарем.

— Як бы чего не забуты, — бормотал он, освещая фонарем углы землянки. — Здается, усе. Побиглы… Зараз село отдаемо.

Он выскочил, я — следом за ним.

Побежали лесом. Немцы вели минометный огонь по расположению батальона. Разрываясь, мины вспыхивали желтыми огнями.

— Сюды, за мною, а то як раз пид вогонь угодымо. — И старшина круто взял вправо.

Быстро пробежали открытую поляну и выскочили на окраину деревушки. На другом конце ее строчили автоматы, раздавались крики. Шел бой…

У одного из погребов старшина остановился, вздохнул от быстрого бега, смахнул рукавом пот со лба и подал мне свою большую, теплую руку:

— Бувайты здоровы! Божаю успиху… Лизте в погреб. Воны зараз тут будуть. Я побиг…

Он пригнулся и быстро исчез внизу, у оврага.

Я остался один. Совсем рядом шлепнулась мина. Я присел на корточки, а потом быстро сбежал по трухлявым ступенькам в погреб. Тут пахло гнилью, сыростью. Сразу стало холодно. Присел на последнюю ступеньку и почувствовал, как правая нога выбивает дробь.

Наверху слышались крики, выстрелы, топот бегущих ног. В дверной проем лился бледный, утренний свет.

Сердце вело себя явно неблагоразумно. Вначале ему, видимо, было тесновато в груди, оно неистово колотилось и готово было выскочить, а потом вдруг замерло и стало неощутимым я даже не чувствовал его толчков.

«Что за ерунда! — подумал я. — Не то приходилось испытывать, а тут вдруг…»

Мины продолжали рваться часто, и в ушах у меня стоял звон. Внезапно стрельба прекратилась, стало невыносимо тихо.

В дверях показались два автоматчика и, заметив меня, наставили стволы.

— Хенде хох![1] — крикнул один.

Я вскочил с места.

— Рукам гору! — приказал второй.

Я быстро вскинул руки и, в свою очередь, громко крикнул:

— Ахтунг! Панцер!

Автоматчики недоуменно переглянулись.

— Дер ист воль феррюкт[2], — сказал высокий гитлеровец меньшему и сделал кругообразное движение рукой у своего лба.

— Ахтунг! Панцер! — крикнул я вторично, и собственный голос показался мне далеким — принадлежащим кому-то другому. — Мне нужен гауптман Гюберт!

Гитлеровцы вновь переглянулись.

— Раус![3] — приказал высокий и, видя, что я не понимаю его команды, показал руками, предлагая выйти наверх. — Шнель, раус![4]

Я поднялся наверх. Уже здесь ко мне вернулось полное самообладание. То, чего я, казалось, больше всего опасался — самый момент встречи с врагами, — не вызвало у меня особого волнения. Наоборот, я почувствовал уверенность. Сердце вошло в норму. «Началось!» подумал я и стал наблюдать за автоматчиками.

— Лейбесвизитацион![5] — скомандовал все тот же, видимо старший.

Второй выворотил мне карманы и вытряс из них коробку папирос, спички, часы, перочинный нож, зеркальце, носовой платок, мелкие деньги. Передал старшему. Тот разложил все по своим карманам и, показав рукой вперед, крикнул:

— Марш!

Мы обошли деревеньку, углубились в лес, перебрались по шаткому мостку через протоку и опустились в ход сообщения, глубокий, в рост человека, который и вывел нас в тыл гитлеровской части.

Около пустой, с высоким бревенчатым покрытием землянки остановились. Один из конвоиров куда-то ушел, а второй остался со мной и уселся на крышу землянки.

Так я простоял не меньше получаса. Мой караульный за это время успел выкурить две сигареты, а я, глядя на струйки дыма, глотал слюни.

Наконец вернулся первый конвоир, и меня втолкнули в землянку.

Здесь на столе непрерывно попискивали полевые телефоны. Немец в чине лейтенанта отвечал то в одну, то в другую трубку, причем речь его постоянно сопровождалась глухим кашлем.

Мне показали на скамью. Я сел. Конвоиры ушли.

Прошло, должно быть, еще минут двадцать, прежде чем появились два офицера — капитан и обер-лейтенант. Последний свободно владел русским языком и приступил к опросу.