Конец осиного гнезда

— Хир унтер-официр фом динст Курт Венцель. Яволь, эс ист хир цу бефель![9] — заученной фразой отбарабанил он в трубку.

Потом подошел ко мне и начал выворачивать уже до него опустошенные карманы. Позади раздался глуховатый, словно из сундука, голос:

— Это вы, что ли, к господину Гюберту?

Вопрос был задан по-русски.

— Да, я, — ответил я обернувшись.

Передо мной стоял небольшого роста уже пожилой, невзрачный с виду мужчина в немецком мундире, с тонкими ногами, обтянутыми бриджами[10]. Лицо с узеньким, приплюснутым лбом и водянистыми глазками было вдоль и поперек изрезано морщинами.

— Где вы ночевали? — Он подошел ко мне вплотную, засунул руки в карманы и стал покачиваться с пяток на носки. Короткие голенища его сапог едва доходили до икр.

Я ответил, что спал в лесу, в какой-то избе, а что это за изба, сказать затрудняюсь.

— А-а… — протянул незнакомец. — Понятно… Пойдемте, я вас проведу.

По его красноватому носу я определил, что он любит выпить.

Мы вышли, оставив Курта Венцеля наедине с жуком.

Дом, к которому мы подошли, был снаружи обшит тесом, окна и двери украшали резные желтые наличники. В передней весь пол застлан ковром, на маленьком столике у окна — бархатная цветная скатерка, у стены — мягкий диван. В следующей комнате тоже ковер, большой стол покрыт белой скатертью, посудный шкаф — здесь, видно, столовая.

Вошли в третью комнату. Я взглянул на стоящего за письменным столом офицера и чуть не вскрикнул: передо мной был тренер Вилли! Большое, удлиненное лицо с резкими линиями, с мощным подбородком, свидетельствующим о волевом характере, с небольшим косым шрамом на лбу, доходящим до левой брови… «Ошибки быть не может!» подумал я. Ладони вновь покрылись испариной, и я почувствовал, что сердце сильно забилось.

Гюберт обратился ко мне по-немецки:

— Вас зухен зи хир?[11]

Холодные, жесткие глаза его не мигая смотрели на меня в упор, ожидая ответа.

Я пожал плечами.

Гюберт оглядел меня с ног до головы и по-русски спросил:

— Немецким языком владеете?

— Нет. Кроме русского, никаким, — ответил я и подумал: «Вот здесь я по-настоящему держу экзамен на разведчика. Нельзя ничем выдать своего волнения. Надо отвечать на вопросы спокойно, непринужденно».

Молчание продолжалось несколько мгновений. Кивнув головой и не сводя с меня глаз, Гюберт протянул руку к портсигару, лежавшему на столе, взял сигарету и закурил.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Я к вам от Саврасова.

Гюберт сощурил глаза и выпустил изо рта дым тонкой струей.

— От какого Саврасова?

«Что за чертовщина! — мелькнуло у меня в голове. — Неужели у него несколько Саврасовых?»

— От того Саврасова, к которому вы посылали Брызгалова.

Гюберт опустился на стул и прихлопнул ладонью по столу.

Молчание.

Первые мои шаги пока не предвещали ничего утешительного. Разговор получался не тот, каким я его мысленно представлял себе.

— Саврасова вы знаете?

— Да.

— Брызгалова?

— Тоже. Недавно узнал.

Брови у Гюберта сдвинулись.

— Когда появились на нашей стороне?

— Вчера на рассвете.

— Как перебрались?

— По паролю: «Ахтунг! Панцер! Гауптман Гюберт».

— Без приключений?

— По-моему, да.

— Вас допрашивали?

— Да, со мной беседовал на передовой обер-лейтенант, владеющий русским языком.

— Полный туалет, новую экипировку, а потом ко мне, — сказал Гюберт.

Я вначале подумал, что эти слова обращены ко мне, но потом заметил сзади человека, проводившего меня.

Баня топилась сегодня для Гюберта, который всегда мылся после охоты. И мне, как говорится, повезло. Иначе пришлось бы мыться в городе, по примеру остальных здешних обитателей.

Меня подстригли, побрили, одели во все новое. Долго не мог подобрать ботинки — все были велики. Лишь четвертая пара пришлась впору.

В новом синем, ладно сидевшем на мне костюме и скрипящих ботинках, я вновь появился перед Гюбертом.

— Ваша настоящая фамилия? — спросил Гюберт.

— Хомяков.

— Что передал с вами Саврасов?

Я доложил, что Саврасов просил передать привет от Виталия Лазаревича, а из вещественного ничего не дал. А если бы и начал давать, то я бы отказался.

— Почему Саврасов решил послать вас?

Я объяснил, что Брызгалов не мог вернуться по обстоятельствам, от него не зависящим. Он приземлился благополучно, в безлюдном месте, спрятал парашют и удачно выбрался из зоны приземления. Несчастье произошло с ним через три дня. Стремясь скорее добраться до города, в котором жил Саврасов, Брызгалов сел на товарный поезд. Ночью на одном из разъездов, когда состав подвергся налету бомбардировщиков, Брызгалов был тяжело ранен. Вместе с другими ранеными его доставили в один из тыловых госпиталей.

— Долго ему лежать? — поинтересовался Гюберт.

Я сказал, что не меньше месяца, так как у него перебиты обе ноги.

— Документы он сберег?

— Да, и документы и деньги. Помогло то, что деньги оказались в больших купюрах и занимали мало места…

Я не договорил. Гюберт резко прервал меня:

— Откуда вам известно все это?

— Как «откуда»? Не пойму.

— Не понимать тут нечего. Вы же Брызгалова не знали? — И глаза его обдали меня холодом.

— Но его не знал и Саврасов.

— Саврасов не знал, но должен был узнать, а вы…