Конец осиного гнезда

— Я бы, возможно, и не стал вашим другом, если бы со мной не поступили несправедливо. Собственно говоря, во всем происшедшем я, пожалуй, больше всех виноват, я допустил ошибку — тактическую ошибку. Это произошло лет двенадцать назад. Я был молод, неопытен, но уверен в себе. Решив проникнуть в ряды большевиков, я скрыл от поручителей и от партии то, что мой отец имел судостроительную верфь и два парохода на севере, что старший брат, как участник колчаковской армии, был расстрелян. Меня приняли, поручили ответственную работу, а потом…. потом…. разоблачили и разжаловали. Я стал почти ничем. Я не живу, а существую. Такая жизнь меня не удовлетворяет, а поэтому я действую по пословице: человек ищет, где лучше. Может быть, я и сейчас допускаю ошибку, но другого выхода у меня нет. Я не могу работать на того, кто мне не верит, а советская власть мне не верит…

— Так. Хорошо, — сказал Гюберт, когда я окончил. — Пока достаточно. Вам придется все, что вы мне сказали, изложить письменно и самым подробным образом, а после этого мы приступим к делу. — Он позвонил по телефону и потребовал к себе обер-лейтенанта Эриха Шнабеля. — Я вас поселю здесь, у себя. Город недалеко, но находиться там постоянно не совсем удобно.

— Даже очень неудобно. Мало ли кого можно встретить, а это совсем нежелательно.

— Поэтому жить будете здесь.

Вошел обер-лейтенант. Гюберт приказал ему покормить меня и отвести в отдельную комнату, а потом, не меняясь в лице, спокойно, даже равнодушно, глядя мне в глаза, произнес по-немецки, обращаясь к Шнабелю:

— Хеуте нахт золь ер ауфгехенгт. Их трауе им нихт им герингстен.[12]

Я сделал вид, что ничего не понял, но лоб мой покрылся холодным потом.

«Что же произошло? — мелькнула страшная мысль. — Неужели Брызгалов все лгал и ввел нас в заблуждение? Тогда как понимать рассказ полковника Решетова?»

Мы пересекли двор и вошли в маленькую столовую с четырьмя столиками. Ноги мои двигались автоматически, независимо от желания и воли.

Мне быстро подали тарелку, и я даже не разобрал, что было в ней. Аппетит отбило начисто! А есть надо было, иначе силы вовсе покинут меня.

Шнабель прохаживался по столовой, что-то насвистывая.

С огромнейшим трудом я втолкал в себя первое и второе, а от жидкости, похожей на кофе, отказался.

«Повесить! Сегодня же ночью повесить», — все время звучало в ушах. Я не боялся трудностей. Меня вырастили комсомол и партия. Трудности и препятствия делали меня всегда спокойнее, нежели обычно, но сейчас было другое: мучило сознание собственного бессилия. Я был лишен возможности защитить себя. Меня ожидала глупая смерть. Пришли на ум сказанные как-то подполковником Фирсановым слова о том, что советские люди предпочитают смерть на фронте, в открытом бою, мучительной смерти в застенках гестапо.

Галстук, в который меня принарядили, душил. Я чувствовал себя как с петлей на шее. «Повесить»!

Шнабель провел меня в отведенную комнату. Она небольшая, с единственным оконцем, выходящим в сторону леса. На полу — коврик. У глухой стены — кровать. Стол, два стула, тумбочка, большие стенные часы.

У меня хватило сил бегло осмотреть комнату: надо было убедиться, нет ли в ней специальных приспособлений для наблюдения за мной, о которых я был наслышан в период прошлых визитов во вражеский тыл. Но ничего подозрительного не обнаружил.

Приближался вечер. Напряжение возрастало. Я отлично понимал, что уснуть мне не удастся, но и бодрствовать нельзя — этим я выдам свое состояние. Как только стемнело, я улегся в постель. Ничем, ничем я не должен был показать, что волнуюсь: я не знаю немецкого языка, не понял фразы Гюберта, не слышал, какое он отдал распоряжение.

Сильный внутренний голос протестовал: «Встань, пройдись по комнате, закури, выйди во двор, осмотрись. Чего ты лежишь? Есть еще время убежать. Ты знаешь лес, бывал в нем. Встань… Или жизнь не дорога тебе?» Но рассудок брал верх: «Лежи… Делай вид, что спишь. Будь мужественным. Ты разведчик, ты советский человек».

И рассудок побеждал.

«Уж не сон ли это? — думал я. — Страшный сон. Может быть, я сплю, а проснусь — и все исчезнет, как туман?»

А время шло удивительно медленно.

Тик-так… тик-так… тик-так… — монотонно выстукивал маятник часов. Это был единственный звук в глубокой, тревожной тишине, окружавшей меня.

Но вот послышались шаги в коридоре, кто-то дошел до дверей моей комнаты и остановился. Я тихо повернулся набок и уткнулся головой в стену. Тишина. И вдруг в дверь кто-то осторожно постучал. Три коротких негромких удара: стук-стук-стук. Я не шелохнулся. Три удара повторились, потом скрипнула дверь, кто-то вошел в комнату и включил свет. Я продолжал лежать.

Неизвестный коснулся рукой моего плеча, потолкал. Тогда я быстро поднялся, зажмурил глаза от света и с непонимающим видом уставился на него.

Около кровати стоял Эрих Шнабель. Он внимательно смотрел на меня, и в его темных глазах я подметил какой-то странный огонек. Мне показалось, что он хочет злорадно рассмеяться.