Конец осиного гнезда

Как она поступила с дочуркой, с Натуськой? Взяла ли ее с собой? Вот было бы замечательно! Погостят они три дня, провожу их, а потом уже к подполковнику Фирсанову.

…Я сразу узнал Марию из двух десятков пассажиров, вышедших из самолета. Она была почти меньше всех, в своей старой беличьей шубке, с легким чемоданом в руке. Она шла быстро, мелкими ровными шажками, и, увидев меня, стала, прижав руку к груди.

Я приближался крупными шагами, вглядываясь в дорогое лицо.

«Почему она так странно смотрит? — мелькнула мысль. — Почему глаза ее, всегда спокойные, так неестественно блестят и затянуты влагой? И одна!»

— Машенька! Родная! Ты плачешь?

Да, она плакала, и не только потому, что встреча была радостной и неожиданной, что трудно было сдержать радость, но и потому еще, что она привезла тяжкое горе.

Я взял ее маленькую голову в руки, приблизил к себе, с тревогой посмотрел в глаза. Крупные слезы покатились по лицу, упали мне на руки.

— Что с тобой? — спросил я, и какое-то предчувствие до боли, словно тисками, сжало сердце.

— Наташи у нас нет… — проговорила она одними губами.

Я почувствовал смертельную усталость и слабость во всем теле. Все окружающее стало вдруг чужим, безразличным. Мне надо было на что-то опереться, и я взял Марию под руку.

Так мы стояли молча вблизи самолета, пока не очистилось летное поле и не ушли все пассажиры.

Боясь, что мужество окончательно покинет меня, я двинулся вперед, увлекая за собой Марию.

Мы шли по асфальтированной дорожке, и Мария едва слышно, как бы опасаясь, что кто-то услышит про наше горе, рассказала, как все случилось.

Это произошло еще в августе сорок первого года, когда эшелоны с эвакуированными уходили в глубь страны. В ночь на 26 августа на поезд налетели фашистские бомбовозы. Наташа погибла, Мария получила тяжелое ранение. Долго лежала в уральском военном госпитале, а встав на ноги, начала работать там же. Вначале сиделкой, санитаркой, потом, окончив курсы, сестрой. Хотела написать мне обо всем, обратилась к Фирсанову, но тот рассоветовал. Я в это время был впервые в тылу врага с Семеном Криворученко.

Слушая Марию, я думал: когда на долю одного человека свалится очень много горя и страданий, больше чем он может выдержать, человек этот умирает. А Мария жила.

Ей было, самой младшей в семье, четырнадцать лет, когда в 20-х годах эпидемия тифа в течение месяца унесла мать и отца. На шестой день Отечественной войны погиб старший брат — командир полка. Месяцем позднее разбился на самолете второй брат — летчик. А потом Наташа… А Мария жила и сейчас возвращает к жизни своими маленькими руками других. И еще я думал о том, сколько потребуется усилий и борьбы, крови и жертв со стороны советских людей, чтобы окончательно избавить мир от ужасов войны, от горя и бед, приносимых ею.

Итак, произошло это в августе сорок первого… Как трудно смириться с утерей родного, любимого существа… И надо поддержать Марию… Нет, сорок первый год я не забуду. Никогда не забуду, пока жив. И враги его не забудут. Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы это было именно так.

…Когда я провожал Марию обратно, едва заметный отсвет улыбки мелькнул в ее глазах.

— Крепись, родная! — сказал я на прощанье.

Потом я вылетел к Фирсанову. Накануне, в ночь на воскресенье, меня разбудил в квартире резкий и продолжительный телефонный звонок. У меня не было никакого желания вставать и подходить к аппарату, но телефон буквально захлебывался. Я спрятал голову под подушку. Звуки стали глуше, не так раздражали, но сознание, что кто-то продолжает упорно и методически звонить среди ночи, выводило из себя. Я наконец не выдержал, вскочил и схватил трубку.

— Какого чорта вам надо среди ночи? — крикнул я в трубку.

— Ну, слава богу! — раздалось в ответ.

— Что «слава богу»?

— Это Стожаров?

— Да.

— Это я, Петрунин. Наконец-то дозвонился. Неужели вы так крепко спите?

— Я не спал — читал, но никакого звонка не было, — беззастенчиво соврал я.

— Значит, опять телефон шалит. Но это ерунда. Вы правительственные награды имеете?

— К сожалению, нет.

— Так будете иметь. Подписан Указ о награждении вас орденом Красного Знамени, Криворученко и радиста Ветрова — орденами Красной Звезды, а Кольчугина — медалью «За боевые заслуги». Ясно?

Я ничего не ответил — не сумел. В сердце звенела радость, и она смешивалась с горем, от которого я еще не оправился.

— Имейте в виду, что я первый вас поздравил, — проговорил Петрунин, не дождавшись моего ответа.

…И все это уже позади. Теперь это воспоминания. Они приходят непрошенно, от них не уйдешь, но с ними приятно в дороге, когда машина быстро мчится навстречу ветру.

— Стой! — раздался голос из кузова, и кто-то сильно забарабанил по крышке кабины.

Я возвратился к действительности.

Шофер остановил машину на развилке. Солнце уже на закате; красноватые лучи отражались на мокром асфальте, на лужах по обочинам дороги.

— Сворачивай вправо! — крикнул беспокойный майор Петрунин.