Конец осиного гнезда

Доктор задержался на той стороне, и лишь в конце марта сорок третьего года я получил извещение о его готовности выброситься с парашютом. Начался оживленный обмен радиограммами между мной и Гюбертом. Он запросил, где я могу встретить доктора; я ответил и назвал два пункта, наиболее подходящих, с моей точки зрения, для приземления. Наконец договорились, определили дату, время, сигналы для самолета.

В два часа ночи доктор должен появиться на нашей территории, и я с офицерами полковника Решетова ехал к месту его предстоящего приземления.

Грузовая машина мчалась по шоссе. Позади остались наполненные весенним оживлением улицы Москвы, удалялся и затихал с каждой минутой шум города.

Нестойкие морозцы держались теперь только по ночам, затягивая тоненькой корочкой лужицы по обочинам дороги, а днем было тепло. Молочно-белый туман, густой, неподвижный, накапливался над землей под утро, а с восходом солнца он поднимался, рассеивался и исчезал. С длинных сосулек падали капли. Снег оставался лишь в оврагах, на откосах дорог, в теневых местах. Он опал, потемнел, потяжелел и стал зернистым, как соль. По утрам его подтачивали туманы, днем съедало солнце. Повсюду журчали ручейки мутной воды.

Машина гладко катилась по ровному шоссе. Я сидел в кабине, откинувшись на спинку сиденья, и находился в том полудремотном состоянии, когда ничто тебе не мешает побыть наедине со своими мыслями. Минуло почти четыре месяца, как я опустился с парашютом на Большую землю. В памяти еще свежи подробности этой ночи. Головой вниз я устремился сквозь темную муть к белой земле. Замерло дыхание… Толчок… скольжение по снежному склону глубокого оврага… и, наконец, сугроб.

Передохнув, я попытался подняться по склону оврага наверх, но мои усилия не увенчались успехом — я провалился в снег еще глубже. Тогда решил спуститься вниз. Овраг вывел меня в чистое поле: ни жилья, ни даже далекого огонька, только снег и ночное звездное небо. Я осмотрелся в надежде ориентироваться, в какой стороне находится шоссе. Ветер доносил с правой стороны надрывные, тяжелые звуки мотора. Звуки то усиливались и казались совсем близкими, то замирали и становились едва слышными. Я пошел по направлению этих звуков.

После прыжка, спуска и приземления я никак не мог разобраться, по какую сторону шоссе я оказался — по правую или по левую. Парашют бросил в овраге. Однако рация и портфель давали себя чувствовать: спина у меня была мокрая, и я хорошо ощущал, как струйки пота бежали по ней.

Дорога оказалась справа и не так далеко, как я предполагал. Через десять минут я вышел на шоссе, и первое, что увидел, был гусеничный трактор-тягач. Это он послужил для меня маяком. Тягач сопел, покряхтывал, поднимаясь на взгорок и волоча за собой огромные сани с цистерной.

Мимо меня в сторону фронта без света неслись автомашины. Водители лихо вели их в потемках и лихо разъезжались при встрече.

Пока я размышлял, куда мне направиться, неожиданно рядом со мной остановилась одна из машин. Из кабины вылез человек в черном полушубке и, помигивая карманным фонариком, направился ко мне.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Как кто? Человек.

— Да вы бросьте шутить! Может, вы нам и нужны.

— А я и не думаю шутить. Мне совсем не до шуток. Кого вам надо?

— Нам нужен один майор…

— Не Стожаров?

— Точно, Стожаров.

— Я майор Стожаров.

— Вы?

— Да.

— Давно приземлились?

— Минут сорок назад.

— Скорее в машину… Мы же вас сторожили и чуть не прозевали… Замерзли?

— Наоборот, я весь мокрый. Вот в машине, наверное, замерзну.

— Не успеете. Лезьте в кузов, а то мне надо дорогу показывать.

Сколько человек сидело в закрытом брезентом кузове, я в темноте не мог определить. По голосам можно было предположить, что не более четырех.

Я уселся спиной к кабине, и машина тронулась. Некоторое время мы ехали по шоссе, а затем кузов накренился набок, машина стала подпрыгивать и минут через пять остановилась.

— Вылезайте, товарищи! — раздался голос.

Спрыгнув на землю, я увидел стоящий среди степи одинокий транспортный самолет, слившийся с белым снегом.

— Быстрее в самолет! — торопил все тот же голос. — Погода портится, и, чего доброго, еще придется здесь ночевать.

Я взглянул на небо — оно действительно затягивалось дымкой.

Забрался в самолет. Тепло. Мягкие кресла покрыты парусиновыми чехлами.

Меня угощают бутербродами с колбасой, горячим чаем из термоса, шоколадом.

Как хорошо! Как может быстро измениться положение человека!

Не более как полчаса назад я сидел во вражеском самолете, в компании гитлеровских офицеров, а сейчас — среди своих.

— А я думал, — пошутил я, отхлебывая сладкий чай, — что меня встретит Курков.

Все рассмеялись, и смех потонул в рокоте моторов.

Майор Петрунин, первый заметивший меня на шоссе, уселся рядом в кресло, вынул из сумки тетрадку и стал в нее что-то записывать. Я всмотрелся в его лицо: широкобровое, немного скуластое, энергичное. Шапка-ушанка держится на голове бочком.

Сейчас майор о чем-то сосредоточенно думает, хмурит брови, проводит карандашом по зубам и опять записывает…

Прямо с самолета я угодил в горячую ванну, а из ванны — за накрытый стол.