Конец осиного гнезда

Отобрали вещи, которые я должен взять с собой: два автомата, два пистолета, боеприпасы, пятнадцать штук противотанковых гранат, запалы, полдюжины бутылок с самовоспламеняющейся жидкостью «КС», две ракетницы и набор ракет трех цветов, компасы, медикаменты, нательное белье, спирт в алюминиевых флягах, сахар, консервы, концентраты, сухари, табак, спички — словом, все, что просит Криворученко и что нужно мне. Запасы необходимо затолкать в один парашютный мешок, который сбросят перед моим прыжком.

— Боюсь, что не войдут, — высказался я.

— А я не боюсь, — уверенно заявил Петрунин.

Укладка затянулась дотемна, и закончили мы ее при электрическом свете. Петрунин показал свои способности: хорошо упакованный, перетянутый ремнями пухлый мешок лежал у стены, в комнате стало просторнее.

Наступила последняя ночь перед отъездом.

Посадка на поезд, идущий на фронт, происходила в потемках. Проводник, пытавшийся сначала внести порядок, был оттеснен от дверей вагона в сторону и стоял молча, сокрушенно качая головой.

Народу в вагоне было полно. Окна замаскированы. От единственной свечи, установленной над дверным проемом, исходил тусклый свет.

Петрунин и лейтенант Костя, оба подвижные, цепкие и энергичные ребята, смогли проникнуть в вагон в числе первых, так что когда я добрался до них, они уже «закрепились». Парашютный мешок с грузом был втиснут под нижнюю полку, к глухой стене, а для Петрунина и меня заняты средние полки.

Костя горячо пожал нам руки, пожелал удачи и ушел. Положив под головы автоматы и вещевые мешки, мы растянулись на своих местах. До отправления осталось несколько минут.

В нашем отделении, насколько позволял разобрать полумрак, находилось шесть человек. Среди них и молодой сержант, которого я приметил еще во время посадки. Он, должно быть, имел жизнерадостный, веселый характер: легко и быстро со всеми знакомился, шумел, острил.

Подошел проводник и дал сержанту толстую свечу. Он немедленно зажег ее и закрепил на столике.

Рядом с сержантом сидел, видно, его товарищ. Сержант звал его Вовкой.

Друзья развязали вещевые мешки, выложили на столик сухую колбасу, банку консервов и черный хлеб. Сержант встал и попытался рассмотреть сначала Петрунина, а потом меня.

— Мы вам не помешаем, товарищ майор?

— Нисколько.

— А если мы вас пригласим, так сказать, на совместный ужин?

Мы спустились со своих полок и уселись со всеми вокруг маленького столика.

Из другого конца вагона доносились звуки губной гармошки. Кто-то выводил «Синий платочек».

Рядом со мной сидел однорукий боец и неловко крутил на колене цыгарку. Он, видно, лишился руки недавно и еще не привык действовать одной. Он уже в годах, лицо темное, худое, но гладко выбритое.

— Присоединяйтесь, — пригласил его Петрунин и тем же приветливым голосом обратился к пожилой женщине: — Подсаживайтесь ближе, мамаша. Чего вы там, на отшибе?

— Где тебе, дружок, так досталось? — спросил однорукого бойца сержант.

— Под Ельней.

— Как же это?

— Под танк попал, под гусеницу.

— Смотри ты! А сейчас куда стремишься?

— В Киров.

— Там же фронт!

Солдат пояснил, что сейчас партизаны держат в своих руках весь Дятьковский район, немцев же на передовой не густо, и есть проходы. Он решил податься к партизанам, а там ему, как саперу, работа всегда найдется.

Начались разговоры о том, кто куда едет, где воевал, в каком госпитале был на излечении.

Я влез на свое место, чтобы отдохнуть, но скоро убедился, что заснуть не удастся: по всему вагону шум, смех, разговоры.

Поезд, погромыхивая на стрелках и покачиваясь из стороны в сторону, рассекая темноту ночи, мчал нас к фронту.

Утром поезд стал под семафором на каком-то разъезде. Ласковое солнце заливало все вокруг теплом и светом. Пассажиры вышли из вагонов. Мы с Петруниным лежали на траве, грелись и смотрели в прозрачное, чистое небо, тронутое пушистыми облачками.

— Во-о-здух! — раздался вдруг чей-то протяжный крик, и тотчас же тревожно загудел паровоз.

Я приподнялся и в голубом небе увидел пятерку самолетов. Они шли вдоль путей прямо на нас.

«Интересно, куда они летят?» — хотел я спросить, но не успел.

Ведущий самолет пошел в крутое пике.

— За мной, Кондратий Филиппович! — приглушенным голосом вскрикнул Петрунин.

Он схватил меня за руку, и мы побежали в поле. В сотне метров от полотна упали в борозду на черной пахоте. Через секунду воздух распороли грохочущие разрывы, заколыхались земля и небо. И в это время возле нас с разбегу упал сержант.

— Дает прикуривать, — проговорил он, нервно покусывая травинку, и ругнулся.

— Голову нагни! — сурово сказал ему Петрунин.

Грохот очередных разрывов не дал нам расслышать слов сержанта. Самолеты, сбросив бомбы, обстреляли состав из пулеметов и улетели.

Все вскочили. Несколько вагонов было разбито, состав разорван на части. Два задних вагона горели.

Сержант подбежал к кому-то, лежавшему на траве, и упал на колени.

— Вовка!.. — проговорил он пресекающимся от волнения голосом. — Вовка!.. — И посмотрел на нас глазами, полными слез: Вовка не двигался.

Все бросились тушить задние вагоны.