Конец «Русской Бастилии»

Разъяренный Чхеидзе убежал. Через несколько минут в Петросовете уже все знали, какой груз доставили шлиссельбуржцы.

На лестнице Иустина перехватил председатель Совета Выборгской стороны, — Жук познакомился с ним еще в Таврическом, на конференции фабзавкомов. Это был пожилой рабочий, чуть рябоватый, в заношенной, потрепанной кожанке.

— Давай баржу нам, — без обиняков предложил он.

Вот это другой разговор. Хорошо, что красногвардейцы получат шашки сразу, без всяких проволочек. Да и дорога не далека. Отчалить от левого берега — причалить к правому.

Вечером к барже подошли грузовики с красногвардейцами. Всю ночь работали не отдыхая. Шашки развезли по заводам.

Утром Жук зашел к председателю Выборгского совета. Но к нему в это же время пожаловали помощники Чхеидзе. Председатель через их головы вопросительно взглянул на Иустина. Тот в ответ безмолвно вывернул наружу карманы штанов, — дескать, баржа пуста.

Председатель Совета поспел на баржу лишь перед самым ее отплытием. Он просил передать шлиссельбуржцам от Красной гвардии Выборгской стороны рабочее спасибо за бесценный дар.

— До встречи, — сказал он на прощание.

В Шлиссельбурге этот привет был принят как дружеская зарука. Когда друзья рядом, ничто не страшно.

Наступал канун великих событий.

────

Николай Чекалов в заводской поселок приезжал только повидаться с матерью, почти всегда в сумерки. Днем у него свободного времени не было.

Приедет, и начинаются долгие разговоры за столом. Мать сетует, что у Колюшки жизнь опять в непонятную колею попала. Мотается день-деньской, нет ему покоя. Вот у него уж морщинки на лоб легли, да глубокие какие.

Николай тихонько отвечает матери:

— Придет время и для отдыха, а сейчас когда же отдыхать?

Говорит, а глаза слипаются, и голова никнет все ниже, ниже.

— Ты вовсе спишь, — охает Елена Ивановна, — заморила я тебя своими покорами. Ну поди, тебе в сенцах постелено.

И тут, каждый раз, почти без изменений, с теми же словами, повторяется такая сценка.

Сквозь дрему Чекалов слышит, как под подушку крадется осторожная рука матери и тянет оттуда тяжелый револьвер.

— Мама, — говорит Николай, — я ведь еще не сплю.

Елена Ивановна пугается и просит жалобно:

— Убери ты сподызголовья эту штуковину. Выстрелит еще вдруг.

— Ничего, — успокаивает сын, — спи знай.

Утро еще не настало, а Николай на ногах, на чердаке возится. Крыша прохудилась, дождевую капель не держит, надо новую дранку положить. Потом идет в сараюшку — поставить упор под опустившуюся стену. Все по хозяйству посмотрит. Подойдет к матери, обнимет.

— Прощай, я пошел.

— Что ты, — суетится Елена Ивановна, — чаю попей.

— Спешу. Я в Шлиссельбурге почаевничаю.

Смотрит мать с порожка вслед сыну. Обернется или нет? Обернулся, помахал шляпой. Зашагал под бугор, к переправе.

Мать все не уходит с порожка. Не легко ей. Вот вырастила птенца. Тесно ему под родительским кровом, свою дорогу, свое небо ищет. И гордится она сыном, и страшно за него…

— Где Николай?

Это долговязый Иустин из Питера приплыл. Разыскивает дружка.

— Только что к переправе спустился, — отвечает Елена Ивановна, — может, хоть ты чаю попьешь, самовар на столе.

— Некогда, мамо, — машет рукой Жук и уходит саженными шагами.

Всем-то им некогда…

Елена Ивановна относилась к Иустину с обычной душевной теплотой. Она ценила его дружбу с Николаем. В дела же их не входила.

Мать радовалась, когда Иустин и Николай согласно и тихо беседовали, тревожилась, если вдруг разгорался спор, неудержимый, грозивший вот-вот перейти в ссору. Да, случались и ссоры.

Неразлучная дружба Чекалова и Жука была известна всему Шлиссельбургу. Она как бы стала привычным и даже необходимым явлением в жизни города. Но лишь немногие знали, что эти очень разные натуры нередко сталкивались в резких размолвках. И в спорах еще отчетливее проступали противоречивые черты в характере друзей, страстная горячность одного, глубокая вдумчивость и убежденность другого.

Такая размолвка произошла из-за «Доната».

Жук наглядел в Петрограде ресторан с этим названием — «Донат». И тотчас решил, что его надо перевезти в Шлиссельбург, ресторанной мебелью оборудовать народную столовую.

Николай, узнав о том, рассердился.

— Бродит в тебе дурная закваска, — сказал он Жуку, — ну скажи на милость, зачем нам вся эта парадная рухлядь — мягкие диваны, красное дерево с позолотой?

— Пусть, — заупрямился Иустин, — пусть рабочий на мягком посидит, за столом красного дерева поест.

— Ни к чему твоя выдумка, — не соглашался Чекалов.

Жук настаивал на своем.

— Мы тебя на совете проутюжим, — погрозил ему друг.

И действительно, «проутюжили». При этом Чекалов не поскупился на самую резкую укоризну.

Дня два Жук ходил по поселку мрачный. У него было время обдумать свои отношения с Николаем и понять, что всякие дрязги бесконечно мелки рядом с тем огромным делом, которое оба они творят, и что сердиться на Николая он не должен.